Чернышевский Н.Г. Очерки из политической экономии (по Миллю).

Чернышевский Н.Г. Очерки из политической экономии (по Миллю).

ОЧЕРКИ ИЗ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ (ПО МИЛЛЮ) 26

1860—1861 гг.

(...) Общепринятый тон политико-экономических отзывов о коммунистах и социалистах не один раз изменялся с той поры, как эти тенденции заняли постоянное и видное место в умственной жизни. До 1848 27 года масса умеренных прогрессистов, в том числе и почти все политикоэкономы, говорили о коммунистах и социалистах с любезною снисходительностью, как о мечтателях благонамеренных, хотя и заблуждающихся, но самыми своими заблуждениями отчасти содействовавших им, умеренным прогрессистам, в разъяснении истины. Над коммунистами и социалистами при случае подсмеивались с приятными претензиями на остроумие, без ожесточения, больше для препровождения времени, но говорилось это о них лишь при случае, не слишком часто и не слишком помногу. Они казались людьми неважными.

В 1848 году повсюду, где был переворот, бывали в нем более или менее заметны или у всей массы простонародья или у довольно больших отделов ее какие-то отчасти неясные тенденции, клонившиеся к коренному ниспровержению существующего экономического порядка, тенденции, казавшиеся сходными с коммунизмом. В то же время обнаруживалось, что бывшие защитники коммунизма и социализма в литературе думают воспользоваться этими тенденциями, которые были порицаемы даже и самыми радикальными из демократов, не бывших коммунистами или социалистами. Таким образом, раскрылось для всех, что между коммунистами и социалистами и всеми другими партиями есть коренная разница, гораздо значительнее даже той, какая существует между самыми далекими друг от друга из остальных партий. Приверженец абсолютизма и красный республиканец чувствовали в это время, что у них у обоих есть что-то общее, против чего идут социалисты и коммунисты. А эти люди, оказавшиеся идущими против учреждений, равно драгоценных и для реакционера и для огромного большинства революционеров, оказались в некоторых местах довольно близкими к получению власти над обществом. Например, предводители баденских инсургентов Геккер и Струве были социалисты, а ведь они успели овладеть Баденом и были побеждены уже только двинутыми на них прусскими войсками 28. Но главным источником страха была, разумеется, Франция. Временное правительство нашло нужным льстить коммунистам и социалистам, чтобы выиграть время. Эти ловкие маневры имели вид такой искренности, что казалось, будто оно дает социалистам и коммунистам участие в управлении страною. На самом деле ничего такого не было сделано. Но имя Луи-Блана в числе членов временного правительства и люксембургские конференции 29, которыми или обманули этого тщеславного труса (если он тщеславный трус), или обольстили этого самоотверженного гражданина (если он был самоотверженный гражданин, не хотевший вести свою партию к победе путем междоусобной войны),— но национальные мастерские, устроенные врагами коммунизма, как лагерь против коммунистов, и однако же очень хитро выставлявшиеся за создание коммунистов,— этого было уже довольно, чтобы вся Европа кричала: «коммунисты овладевают правительством во Франции!» А тут поднялось громадное июньское восстание 30, подавленное лишь после такой упорной битвы, какой еще никогда не бывало даже и в парижских междоусобицах. Под влиянием этих событий все стали трепетать при одной мысли о коммунистах и социалистах, и ни на минуту не мог никто избавиться от мысли о них. В ту эпоху не в силах был человек написать ни одной страницы без того, чтобы не попали туда социалисты или коммунисты с приставкою надлежащих проклятий. Политическая экономия заразилась социализмофобией и коммунизмофобией (разумеется, в тех странах, которые подвергались перевороту, и в странах, повторяющих все с голоса тех стран). (...) Очень видное место в литературе занял писатель очень крутого нрава, Прудон. Кто он такой, социалист или не социалист, коммунист или не коммунист — этого никто из континентальных политикоэкономов не умеет разобрать, да и сам Прудон, быть может, не знает определенно. Но одно всем заметно: он ужасно бранится, и так бранится, что на кого набросится, безвозвратно выставит глупцом. Бранит он социалистов и коммунистов — это хорошо; но попробуй кто-нибудь сказать что-нибудь против них, он так отделает этого господина, что тот жизни будет не рад: «если,— говорит,— я их называю глупцами, так другое дело — я понимаю их; а вы, милостивый государь, не понимаете их, вы сами гораздо глупее их, да и в политической экономии вы ни аза в глаза не знаете; какой вы политикоэконом! вы просто ахинею городите». Вот от страха перед таким чудовищем иной раз и боится политикоэконом не сделать милой улыбки коммунизму в извинение за то, что тут же выбранил коммунистов. А тут есть еще другое обстоятельство, коммунизм популярен: кому не хочется уловить частичку популярности? Вот политикоэконом, выбранивши коммунизм, и прибавляет для партера: «что это я, дескать, только так говорю против крайностей и утопий, а что касается до здоровой части новых стремлений, так я донельзя люблю ее», и пойдет хвалить ассоциации, предрекать им великую будущность, заболтается до того, что сам уже ничего не разбирает, что говорит. Таким образом нынешний обыкновенный тон отзыва о коммунизме — смесь неистовств с сладкими улыбочками, проклятий с комплиментами.(...)

Ведь нужно перевоспитать несколько поколений, чтобы соблюдаема была людьми справедливость при распределении доходов без всякой другой нормы, кроме общественной добросовестности. Ну, видно, что и глуп же этот Луи-Блан! Да и парижские работники что за олухи, что носили на руках такого фантазерного идиота 31.

Может быть, вы рассудите так, а может быть, навернется вам на ум другая догадка: если масса людей грамотных, довольно много читавших и очень опытных в житейском деле — а ведь парижские работники таковы,— выводила вперед своим представителем Луи-Блана, то, вероятно, его требования не были же до такой осязательности неудобоисполнимы для нынешнего времени.(...)

Практическое принятие обществом такой формы экономического расчета, которая была бы удовлетворительнее соперничества,— дело очень трудное при наших привычках, требующее очень большого прогресса в понятиях и обычаях.(...)

Мы говорили, что трудно сказать, возвысился или понизился общий уровень материального благосостояния рабочих классов от экономического прогресса при нынешнем быте,— то есть полнее или скуднее прежнего удовлетворяется вся сумма потребностей, чувствуемых работником; но относительно некоторых отдельных элементов материальной надобности очевидно, что они и у работника удовлетворяются ныне гораздо лучше прежнего, благодаря экономическому прогрессу. Сюда принадлежат все те вещи, пользование которыми удобно делается достоянием всего общества, хотя бы они первоначально устроивались только для некоторых малочисленных сословий или для административного употребления — вещи, не поглощаемые или слишком в незначительной степени поглощаемые личным потреблением сословий или учреждений, интересами которых создаются. Таковы, например, пути сообщения, почта, освещение улиц, места общественных прогулок, театр. Пути сообщения устраиваются по стратегическим, по административным и по торговым надобностям. Государство или коммерческий класс сооружают их собственно для себя, для передвижения войск, правительственных агентов и посылок или для перевозки товаров. Но невозможно сделать такое шоссе, которое за провозом этих товаров и проездом этих людей не оставалось бы, так сказать, в совершенно праздном излишке,— почему ж не предоставить и простолюдину пользоваться этим излишком, в котором нет надобности уже никому другому?(...)

Если мы всмотримся в подобные случаи, когда крохи, лишние или не пригодные для других сословий, падают (выражаясь фигурально) с богатой трапезы материального прогресса на пол, где предоставляется подбирать их бедному Лазарю, то нельзя нам будет удержаться от сардонического смеха, читая у рутинных политикоэкономов панегирические декламации о том, как много делают для блага простолюдинов классы и учреждения, распоряжающиеся делами этого прогресса. Нет, для пользы простолюдина не делается тут почти никогда ничего,— напротив, делается ему всякое неудобство, [всякий вред каждый раз,] когда есть в том распорядителям какая-нибудь выгода, хотя бы самая пустая. (...)

Чувство собственного достоинства развивается только положением самостоятельного хозяина, (...) поэтому искать надлежащего благосостояния будет работник только тогда, когда станет хозяином.(...)

Правительство составляет одну из форм общественной силы и деятельности. С той поры, как явилась в экономической науке школа, доказывающая недостаточность разрозненных индивидуальных интересов и усилий для водворения благосостояния в обществе и доставления обеспеченной жизни индивидуальному лицу, получили важность в науке споры о степени участия, какое должна иметь общественная сила в экономической деятельности. V книга Милля посвящена рассмотрению этого вопроса только в одной из частных его форм — в той форме, когда общественная сила является с характером правительства. [Если рассматривать дело с высокой научной точки зрения, такое узкое постановление вопроса надобно назвать слишком односторонним. Нет на свете ничего вечного, и могут возникнуть со временем такие формы быта, в которых или не будет вовсе ничего соответствующего нынешнему понятию о правительстве, или этот вид общественной силы и деятельности будет иметь гораздо меньше значения, чем теперь. (...)]

Когда прогрессисты, или так называемые утописты, говорят о расширении круга общественной деятельности в экономической жизни, не следует воображать, будто бы они рекомендуют расширение того, что ныне называется правительственной деятельностью. Правда, некоторые из них употребляют слово «правительство», но они соединяют с ним не тот смысл, какой имеет оно в обыкновенном языке; они тут поступают точно так же, как поступил некогда Адам Смит 32, воспользовавшийся словами разговорного языка для обозначения понятий, различных от разговорного значения этих слов. Как у него и его последователей «капитал» обозначает не монету, которая называется капиталом в разговорном языке, «сбережение» обозначает не сохранение вещи в целости, точно так и у прогрессистов, говорящих о правительстве, это разговорное слово избирается для обозначения их специальной идеи, различной от понятия, принадлежащего ему в обыкновенном языке. (...)

Вопрос о налогах последовательным образом разрешается в тот вывод, что удовлетворительное его решение невозможно при существующем быте. И мы имеем перед собою два заключения: пока этот быт не будет существенно преобразован, поневоле приходится допускать множество налогов, решительно отвергаемых наукою.(...) Другое заключение — то самое, к какому приводил нас и всякий другой частный вопрос: должны измениться самые основания экономического быта. (...)

Примечания

26 «Очерки из политической экономии» представляют собой самостоятельные статьи-очерки, в которых изложена «экономическая теория трудящихся» Чернышевского, в них перевод книги Милля приводится лишь отрывками. Форму примечаний Чернышевский использует из цензурных соображений.

27. Имеется в виду начало ряда буржуазно-демократических революций в Европе.

28. Струве и Геккер — мелкобуржуазные демократы; во время революционных событий в Германии 1848 г. предприняли попытку установить республику, с этой целью подняли вооруженное восстание в Бадене. Прусские правительственные войска восстание подавили. Струве и Геккер бежали в Америку, где приняли участие в войне за освобождение негров.

29. Луи Блан был членом временного буржуазного правительства во Франции, образовавшегося в результате Февральской революции 1848 г.; он был председателем «правительственной комиссии для рабочих», заседания которой проходили в Люксембургском дворце; о Луи Блане см. наст, изд., с. 383, прим. 12.

30. Июньское восстание рабочих в Париже 1848 г. длилось три дня, после героического сопротивления было жестоко подавлено диктатором, военным министром Кавеньяком.

31. Речь идет о Луи Блане.

32. См. наст, изд., с. 470, прим. 12.

Утопический социализм: Хрестоматия / Общ. Ред. А.И. Володина. – М.: Политиздат, 1982, с. 456-461.

Рубрика