5. Способен ли позитивизм стать цельным мировоззрением для рабочего класса?
Первая мировая война, крах великих империй, последовавший за ней, революции, разруха и голод — все эти небывалые потрясения были слишком сильны для довоенной системы мировоззренческих ценностей. Крушение ее вызвало острейший духовный кризис, в великом брожении которого родились философские течения, во многом определившие сущность идейных, столкновений первой половины XX в. на Западе. Страстное стремление найти в этом хаосе сколько-нибудь надежные жизненные ориентиры переплеталось со скептицизмом, крайним неверием — уж слишком сокрушительным оказалось разочарование в прежней вере.
Атмосферу этого периода, остроту мировоззренческих исканий хорошо передает Эрнст Трельч (1865—1923), немецкий философ и теолог: «Мировая война и революция стали историческим мировоззренческим уроком, необычайно плодотворным и действенным. Мы возводили свои теоретические конструкции уже не под защитой строя, который выдерживал все и делал безобидным самые смелые и дерзкие теории, а в самом центре штурма новообразования мира, где каждое слово могло быть испытано на свой практический эффект или его отсутствие, где то, что раньше казалось или даже действительно было важным, то, что вызывало благоговение, превратилось в груду фраз и бумаги. Здесь уходила из-под ног почва, а вокруг нас выплясывали разнообразнейшие возможности дальнейшего развития, естественно, более всего там, где мировая война означала одновременно тотальный переворот — в Германии и в России» 84.
Острейший мировоззренческий голод просто не позволял философам заниматься отвлеченным теоретизированием, властно требовал применения их концепций к жизни, «практического философствования», прямо смыкающегося с морализующей художественной литературой и публицистикой, а также с идейными манифестами представителей других видов искусств. Об этом, например, писал Г. Г. Гадамер, вспоминая о творчестве молодого М. Хайдеггера, пришедшемся на послевоенные годы: «Вопросы, которые были жгучими для потрясенного поколения, поколебленного в традициях своего образования, В своей гордости за культуру, стали и его вопросами. Тогда как раз появилась в печати переписка Ван Гога,
[62]
чье художническое фуриозо соответствовало чувству жизни тех лет. Фрагменты из этих писем лежали под чернильницей Хайдеггера на его письменном столе и при случае цитировались в лекциях. Романы Достоевского будоражили нас. Красные тома, изданные Пипером, светились, как огоньки, с каждого письменного стола. В лекциях молодого Хайдеггера чувствовалась та же подавленность. Это придало им несравненную силу внушения... Разверзшаяся столетие назад пропасть между академической философией и «мировоззренческой» потребностью, казалось, исчезала» 85.
Ситуация в духовной жизни Австрии, пережившей национальный шок от превращения из большой империи в крошечное государство, в некоторой степени напоминала мировоззренческий кризис в послевоенной Германии, хотя выход из него венские позитивисты, австромарксисты и представители художественного авангарда пытались искать на совершенно иных путях. Но перед ними стоял тот же самый вопрос — вопрос о практической, «прикладной» философии, способной направлять человека в жизни, указывать ему путь, формировать его жизненную позицию. Чтобы обозначить эту функцию философии, западногерманский историк Ф. Феллман даже использовал специальный термин — «пережитая философия» (gelebte Philosophie) 86. В отличие от многочисленных концепций, претендовавших на роль «философии жизни», «пережитой философией», по Феллману, можно назвать только ту, которая реально воплотилась в жизни общества, стала материальной силой, овладев умами широких масс людей, и направляет их практическую деятельность. История показала, что такими «пережитыми философиями» далеко не всегда оказывались те философские учения, которые более всего претендовали на эту роль. Порой ими становились те направления, которые в нашей сегодняшней литературе оцениваются главным образом как сциентистские, ориентированные на специальные проблемы науки и, казалось бы, чересчур сложные для восприятия широкой аудиторией. Это доказывает, что дело не в форме изложения, не в языке и даже не в круге проблем, а в жизненной установке, предлагаемой философом — насколько данная философия становится выражением того, что хотят услышать. (Примечательно, что сам Ф. Феллман в качестве таких «пережитых философий» рассматривает феноменологию «жизненного мира» позднего Э. Гуссерля и учение Ю. Хабермаса).
Был ли такой «пережитой философией» венский позитивизм? Вот вопрос, который мы хотим поставить здесь перед собой и перед читателем. Способен ли позитивизм превратиться в основание деятельности человека и даже целой партии? Может ли он стать основой мировоззрения, теоретическим обоснованием определенной жизненной позиции? Можно ли сказать о человеке, который не является философом по профессии, что он «позитивист в жизни»
[63]
подобно тому, как мы называем некоторых людей «прагматиками», «рационалистами» исключительно по характеру их действий?
Обсуждение таких вопросов совершенно непривычно для нашей истории философии, которая опирается на «факты», т. е. на цитаты, а проблемы типа поставленной нами считает пустыми фантазиями. Но ведь специфика философии как раз и состоит в том, что она не договаривает самого главного для человека! Искусство идеолога-философа во все времена заключалось в том, чтобы подготовить человека к определенным действиям в мире и в обществе, подведя его вплотную к выбору определенной жизненной позиции, но в самый последний момент оставить — так, чтобы у него сохранилось впечатление абсолютной свободы и самостоятельности выбора. Задача Руссо — подвести к революции. Остальное — дело Робеспьера. Влияние идеолога заканчивается там, где начинается власть политика. Но во все времена эта связь, это умение подводить и направлять, оставаясь невидимым, влиять, ничего не навязывая, наставлять, говоря о своем незнании, однозначно определять выбор, рассуждая о полной свободе его, были главным секретом философа.
Проще говоря, позитивизм как жизненная философия, «обыденный позитивизм», позитивизм как мировоззрение простого человека не существует в виде цитат из трудов философов-профессионалов и в силу этого находится за пределами внимания академической истории философии. Он домысливается самостоятельно в головах читателей — под влиянием философских трактатов! Он реализуется практически, в выборе определенной жизненной позиции читателями, которые являются политиками, финансистами, деятелями культуры, работниками материального производства и торговли. Сложность состоит в том, что все эти люди не пишут своих философских произведений, и судить о том, как воспринимается ими философия, можно только по их практическим действиям.
Другая сторона проблемы — в том, что самый умелый идеолог-философ всячески скрывает свое желание повлиять на выбор жизненной позиции, изображает себя сторонником «чистой» философии - башня из слоновой кости, откуда философ беспристрастно следит за жизнью, выдумана им самим, чтобы скрыть свой жгучий интерес к этой жизни, свое постоянное присутствие в ней и стремление повлиять на нее! Но если философ недоговаривает главного, желая, чтобы читатель, следуя в заданном направлении, додумал это сам, то разве на недоговоренное можно сослаться? А если не подтвердить сказанного о философском учении ссылкой, то кто из историков философии сегодня поверит тебе?
Как выходить из этой ситуации? Палеонтолог Ж. Кювье считал возможным восстановление скелета животного по одной-единственной сохранившейся кости его на основании сформулированных принципов взаимосвязи каждой части скелета с каждой другой
[64]
и со всеми ими в целом. Если мы сравним теперь скелет животного с философским учением мыслителя имярек, то можно сказать, что современная история философии, пребывая в плену эмпиризма, требует предъявления каждой кости, чтобы поверить в ее существование. Сошлись на цитату — поверим, что такая мысль действительно есть у философа имярек. А разговор о том, что она органично вытекает из наличествующих в цитатах, — пустой. Где ссылка? Больше того. История философии сегодня, похоже, склонна утверждать, что скелет животного только и состоял из одной кости, если найдена только она одна: ведь поскольку философ имярек написал и напечатал только работу о теории познания, то предполагается, что его философское учение только и состоит из теории познания! И утверждения о том, что по этой теории познания можно реконструировать учение о мире, о человеке, об обществе, о которых мыслителем имярек не опубликовано ни слова, всерьез восприняты не будут! 87
Не вдаваясь глубже в этот вопрос, скажем здесь, что история философии станет действительно наукой только тогда, когда окажется способной восстанавливать по тому, что опубликовано, отсутствующие и недоговоренные части философских учений, а главное — контуры той жизненной позиции, той системы жизненных убеждений, лежащей в основе деятельности, которая более или менее ясно обосновывается всем философским учением в целом. Научиться этому нам еще предстоит, и эта книга — попытка доказать возможность такой реконструкции связи отвлеченнейших философских тезисов и определенных жизненных ориентаций, даже определенных ориентаций в политике, образовании, культуре, экономике. Мы начали с абстрактных гносеологических рассуждений позитивистов с целью выяснить, насколько эти рассуждения, предназначены для широкого распространения в обществе, для превращения их в мировоззрение рабочего класса, в основу его политической борьбы, культурно-просветительской и учебной работы. Насколько позитивизм действительно стал «пережитой философией», реально определившей что-то в облике австрийского общества между двумя мировыми войнами, во всем образе его жизни? И, наконец, какое действие (в политике, культуре, экономике) вытекает из неопозитивистского мировоззрения?
Задача, что и говорить, трудна. Более того, есть исследователи, которые в принципе отрицают связь философии и политики в том виде, как мы ее предполагаем показать. Поэтому как своего рода подарок судьбы, как редкостную (хотя и не исключительную) возможность наглядно показать позитивистское мировоззрение в единстве «слова, и дела» мы рассматриваем феномен Нейрата. Перед нами человек, сочетающий в одном лице теоретика-энциклопедиста и активнейшего практика; человек разработавший неопозитивистские концепции в политэкономии, философии, литературоведении,
[65]
социологии и т. п. и воплощавший свои идеи в непрерывном и активнейшем практическом действии. Целостность личности этого человека определяет целостность всего его мировоззрения и жизненной позиции. Надо ли говорить, что этот человек — Отто Нейрат — более, чем кто-либо другой, мог бы заявить: «Неопозитивизм — это я!»
Неопозитивистское видение истории О. Нейрата при поверхностном взгляде может показаться близким к марксистскому. Но — только по первому впечатлению, ибо многие марксистские понятия, используемые им, на деле имеют совершенно иное содержание. Не секрет, что философия истории Нейрата основывается на позитивистском эмпиризме, близком к махистскому, но никак не на диалектическом и историческом материализме.
Всякого рода законы диалектики, пронизывающие историю, качественные скачки, историческая необходимость — лишь домыслы метафизиков. История должна рассматриваться как чередование определенных моделей организации общества, его экономики. Возникают они, наверное, случайно — в том смысле, что никакого предписания, предопределения в их появлении нет. Но зато с необходимостью из всех случайно возникших моделей сохраняется и торжествует наиболее экономичная, позволяющая производить больше при меньших затратах. Несколько утрируя, можно сказать, что мы имеем дело со своего рода социальным дарвинизмом: вначале рождаются многочисленнейшие модели организации общества, а затем выживают наиболее-экономичные. «Рождаются» вовсе не обязательно означает «воплощаются на практике». Они могут, существовать и в голове (различия между физическим и психическим, как мы помним, для позитивизма непринципиальны), но с очевидностью превосходить по экономичности реализованные на практике. Здесь, по сути, все точно так же, как с изобретением машин: появление проекта более совершенной и экономичной конструкции должно автоматически приводить к отказу от менее совершенной, пусть и существующей реально, привычной.
С точки зрения позитивиста, феодализм не представляет собой качественного шага вперед в сравнении с рабовладением, а капитализм — в сравнении с феодализмом. Различие между ними чисто количественное, как между марками автомашин — какая из моделей более эффективна в эксплуатации. Никакой жестко определенной и однонаправленной необходимости в истории нет, все это выдумки метафизиков. Поэтому историю можно повернуть вспять, если в каких-то условиях людям покажется более экономичным вернуться от капитализма, скажем, к феодализму или рабовладению. И вообще никаких ограничений на эксперименты по организации общества и экономики для позитивиста не существует.
Такой «инженерный» технократический взгляд на общество и экономику совершенно исключает всякие «гуманистические сообра-
[66]
жения», не принимает во внимание человеческие привычки, эмоции, чувства, моральные аспекты дела и т. п. Человек интересует позитивиста только как производительная сила, как винтик уже функционирующих или только что придуманных моделей общества. Человек, не желающий расстаться с привычным образом жизни, когда ему предлагают другой, более экономичный, более совершенный, так же смешон для позитивиста, как автолюбитель, который возится со своей древней машиной вместо того, чтобы купить новую. Но машина — это частное дело такого чудака, а замена существующих общественных отношений более совершенными касается всех. Потому ко всяким рутинерам, неспособным отказаться от старого, должно быть применено вначале убеждение, а потом насилие.
Таковы предельно общие принципы подхода к истории, которые, быть может, и не формулируются позитивистами в столь явном виде потому, что представляются азбучными, совершенно очевидными. Но именно на их основе, как мы увидим далее, Отто Нейрат предлагает создать так называемый «научный утопизм». У Маркса, Энгельса и Ленина научный коммунизм есть глубоко философское, гуманистическое учение о человеке как гармонически развитой личности и путях достижения гармонического состояния каждым членом общества. «Научный утопизм» позитивиста — просто теоретическая дисциплина, разрабатывающая проекты более экономичного, а стало быть, более эффективно функционирующего общества будущего, реализация которых обеспечит более высокий уровень производства, позволит догнать и перегнать все действующие модели общества.
Вот как выглядит аргументация позитивиста Нейрата: «Утопизм некоего Кабе, некоего Фурье следует отвергнуть как ненаучный, так как он недостаточно учитывает исторические предпосылки социализма. Марксизм исполнил свою историческую задачу, оттеснив ненаучный утопизм, и поставил на его место научный историзм, который, однако, не заботится о конструировании будущего. Но мы и сегодня нуждаемся в научно обоснованных исследованиях социалистического устройства жизни и экономики, мы нуждаемся в исторически обоснованном утопизме, который контролируется и обуздывается критикой» 88.
Логика О. Нейрата проста, ясна и, к сожалению, хорошо нам знакома. К. Маркс показал нам, что а) в истории человечества один экономический строй сменял другой, побеждая его производительностью; б) что последний из реально существовавших общественных порядков — капиталистический — тоже предельно неэкономичен, представляет собой крайнее расточительство человеческих сил в период кризисов; в) на смену этому несовершенному экономическому строю должен прийти более совершенный, плановый.
[67]
Прервем пока изложение этой позитивистской логики, чтобы указать на некоторые очень важные моменты, в которых подлинный марксизм фальсифицируется. Дело в том, что гуманистическая сторона учения К. Маркса позитивистами совершенно опускается. Главным недостатком капитализма оказывается не эксплуатация человека человеком, а анархия производства, порождающая кризисы. В безмерно путаном толковании марксизма австромарксист О. Нейрат пытается доказать, что отчуждение и анархия производства — это одно и то же, что введение планирования экономики равносильно ликвидации отчуждения: «Позиция Маркса совершенно понятна, если не упускать из виду, что социалистическая экономика как плановая противостоит капиталистической как запутанной, необозримой, не поддающейся контролю. Маркс всегда видел в капитализме нечто анархическое по существу: при капитализме не человек господствует над товарами, а товары — над человеком. Исторически обусловленное устранение этого экономического строя должно, по Марксу, принести также устранение тех конфликтов, которые связаны с неподконтрольностью строя, основанного на деньгах и эксплуатации» 89.
По логике Нейрата, социализм наступит на завтрашний день после введения планирования и контроля над производством. Вопрос о собственности, как видим, он отодвигает даже не на второй — на третий, четвертый или пятый план. Социализм тождествен планированию экономики. Это — главное. Но вернемся к логике рассуждений, описанной выше.
Итак, Маркс разоблачил капитализм как строй неэкономичный, показал неизбежность экономических кризисов. Но крупный недостаток учения Маркса (и Энгельса, разумеется) заключается в том, что они не разработали более конкретно, в деталях модель организации общества будущего — коммунизма. Эту недоработку классиков марксизма должна, по Нейрату, исправить особая дисциплина — «научный утопизм». Ее задача — разработать более экономичную, чем капитализм, модель организации общественного производства — т. е. социализм. Что толку копаться в прошлом, пытаясь обнаружить объективные законы экономического развития, которых на самом деле не существует? Это выдумки метафизиков и фаталистов. Надо раскрепостить свою фантазию социального инженера и сконструировать утопию. Слово «утопия» Нейрата ничуть не смущает. Утопией он называет не пустую фантазию (пустых фантазий для позитивиста, как мы помним, не бывает), а любой проект, мысленно созданный инженером, в том числе и социальным. Точнее, впрочем, было бы говорить, по логике Э. Маха, о проекте, «пришедшем ему в голову».
Социальная инженерия, согласно Нейрату, ничем не отличается от инженерии технической или от получившей распространение еще в начале века биоинженерии. Никаких ограничений мораль-
[68]
ного плана в социальной инженерии нет и быть не может. Мыслим любой проект организации общества. Нашей свободе конструирования, переделки и перекраивания общественных отношений нет пределов: «Подобно тому, как мы развили биотехнику, которая позволяет изменять половые признаки животных, получать ящериц с ногами на спине и животных, которые справа и слева (от оси симметрии) имеют различное устройство организма, мы разовьем и общественную технику. Мы достигнем того, что во все более высокой мере будем овладевать и управлять порядком жизни, строем жизни, т. е. сформируем его на основе мысленно созданных конструкций (утопий). Слово «утопия» должно перестать быть бранным словом. Любая машина, мысленно созданная инженером, является утопией до тех пор, пока она не станет действительностью. Структура, которой мы занимаемся — это историческая действительность, движения масс людей. Организационные и прочие условия должны приниматься в расчет!» 90
Ради того, чтобы научиться строить новые модели общества по заранее сконструированным моделям — утопиям, придется — что поделаешь! — смириться с появлением таких же чудовищных обществ-монстров, как ящерица с ногами на спине. Получается так. Ряд неудачных моделей неизбежен. Люди, конечно, могут пострадать. Но лес рубят — щепки летят! На какое великое дело замахнулись — социализм ввести!
Научный утопизм, по Нейрату, должен быть сравнительным и критическим, чтобы максимально, если не полностью, гарантировать от крупных провалов. Почему, собственно, Нейрат называет свой утопизм «научным»? Потому, что ненаучным был, скажем, утопизм Т. Мора. Он тоже создал достаточно разработанную модель общества будущего, но не указал конкретных путей, техники построения. Это — несерьезно.
Научный утопизм должен рассматривать только те модели социализма, создатели которых могут детально объяснить, как их реализовать, описать технику их осуществления на практике. Только в этом случае утопизм заслуживает право называться научным.
Наивный метафизик, который верит в существование объективных экономических законов, думает, что будущее человеческого общества как-то предопределено. Фатализм. Мы же должны сознавать, что начинаем на пустом месте и можем делать все что угодно. Ради этого, собственно, и нужна вся позитивистская критика метафизики, освобождающая сознание от всяких тормозов. Мы начнем с нуля и неизбежно разработаем коллективными усилиями целый веер вариантов строительства социализма. Планов-утопий будет много! Из них следует, сравнивая, отобрать наилучшие: «Так как условия, при которых приходит социализм, известны только в самых общих чертах, то нашему взору все еще открыты
[69]
многочисленные возможности, и мы должны мысленно выделить главные варианты развития событий так, как, скажем, генеральный штаб разрабатывает планы мобилизации для основных вариантов течения войны. Но для того, чтобы и в каком-то определенном случае найти наиболее желательное для нас решение, мы должны спроектировать различные утопии («связки утопий») и сравнить их между собой; мы должны заняться сравнительным утопизмом» 91.
Здесь, правда, может возникнуть некоторое расхождение с позитивистским пониманием фантазии (по Э. Маху) — ведь фантазия не создается человеком, а «приходит к нему» независимо от его желания. Стало быть, он не может намеренно ставить себе целью разрабатывать сразу несколько утопий, тем более противоречащих друг другу. Но, как выясняется, О. Нейрат и не требует этого. Он тоже считает, что изобретатель не «выдумывает» изобретения, а одержим ими, они захватывают его и движут им. Поэтому пусть каждый «социальный инженер» развивает одну, свою утопию, одно решение какой-то социальной проблемы, например, государственного устройства социалистического общества. К нему надо присоединить другого такого же «фантазера», который одержим проектом решения национального вопроса. И так далее. В результате мы будем иметь «связку утопий». Но этого мало. Надо создать несколько таких бригад, и пусть они разрабатывают различные, конкурирующие «связки утопий». Выбор оптимальной — это задача уже не самих изобретателей, а политического вождя. Равно как и реализация этой «связки утопий» на практике.
О. Нейрат пишет об этом так: «Социализацию можно осуществить только тогда, когда соответствующим образом разработаны решение национального вопроса, устройство государства, плановая экономика и экономический план. Разумеется, в каждом случае можно поставить себе целью только одну утопию и сконцентрировать на ее осуществлении всю свою волю, даже если и задумано несколько. Но эти четыре задачи могут быть распределены между различными людьми. Да, многое говорит за то, что только разделение труда в этой области сделает возможным наивысшие достижения... Социализм смог бы победить, если бы политические вожди имели бы в своем распоряжении группы инженеров по социальной технике, которые конструировали бы с учетом известных общих политических тенденций экономические организации, способные наилучшим образом воплотить в действительность социалистический экономический план. Из них политик затем должен был бы выбрать одну» 92.
Фигура вождя, администратора, волевого руководителя и верховного арбитра возникает у позитивиста, таким образом, с необходимостью. Собственно, именно на него и возлагаются в конечном
[70]
счете функции сравнивания, критики и отбора «связок утопий».
Вывод Отто Нейрата о том, что все без исключения «научные утопии» социализма должны задумываться и осуществляться как общество планового хозяйства, более экономичное, чем рыночный капитализм, основывается не только на теоретических доказательствах Маркса, даже не столько на них. Теория для позитивиста не стоит ни гроша, если нет подтверждающих ее наблюдений. Такие наблюдения были сделаны Нейратом при исследовании истории экономики, в особенности военной экономики, т. е. ведения хозяйства странами, находящимися в условиях войны. Апелляция к «военной экономике» — главный козырь Нейрата. Рассматривая период франко-прусской и наполеоновских войн, он пришел к выводу: несмотря на то, что в действующую армию ушла часть лучших работников — здоровых мужчин, снабжение населения продуктами в общем не ухудшилось, а наоборот, улучшилось.
Не будем сейчас оспаривать обоснованность этого вывода, анализировать критерии, которые использовал Нейрат, действие всевозможных духовных факторов (всплеск патриотизма в связи с началом военных действий, несомненно сказавшийся и в сфере производства и т. п.). Интересно другое: Нейрат, не раздумывая, объяснил факт улучшения снабжения населения тем, что с началом войны государство устанавливает контроль над производством и распределением, начинает их планировать. Наиболее «экономная экономика» из всех, существовавших доныне, имела место, по Нейрату, тогда, когда война только начиналась: все производство уже подчинено жесткому центральному планированию, но промышленность и сельское хозяйство еще не пострадали в ходе военных действий.
Первая мировая война дала, на взгляд Нейрата, два ценнейших урока. Первый — подтверждение вывода о преимуществах «военной экономики», планируемой из центра (здесь Нейрат мог сослаться на свой опыт работы в военном министерстве Австрии). Второй урок, который получили и пережили практически все — возможность быстрого крушения всего того, что казалось «объективным», т. е. совершенно незыблемым, вечным и, наоборот, появление самых оперативных решений, в корне меняющих жизнь общества. Короче, люди увидели, что от них самих, от их импровизации зависит неизмеримо больше, чем они полагали доныне. Быть может, даже все в общественной жизни.
Этот вывод, который, в сущности, был центральной идеей позитивизма, а в особенности махизма, теперь сделали для себя не отдельные мыслители, а громадные массы людей. Он стал результатом коллективного опыта масс. Чтобы не быть голословными, приведем одно достаточно яркое свидетельство. Это слова архитектора Йозефа Франка, одного из представителей венского авангарда, сделавшего в союзе «Эрнст Мах» один из первых
[71]
докладов — «Современное миропонимание и современная архитектура». В первой главе книги «Архитектура как символ» (1931), названной «После войн», он пишет: «Война привела нас в давно и страстно ожидаемое состояние, когда можно начать все с начала, и мы ищем путь... Большим потрясением было постичь, что все должно быть совсем не так, как было, и что все может быть совсем иначе: что может не быть хлеба; что деньги могут не иметь никакой определенной ценности и что мы можем обнаружить себя в такой ситуации, о которой не подозревали никогда... Священные понятия «император», «империя», «жизнь», «собственность» были разрушены... Последствия войны, изменения национальных и социальных отношений власти никоим образом не были целиком и полностью негативными... Мы лучше сказали бы, что эти изменения были полезны (уже как доказательство того факта, что изменения вообще возможны), и находим достойным исключительно сожаления, что нужны войны, чтобы сделать такие изменения возможными» 93.
Короче говоря, возможность радикальных перемен в жизни общества после первой мировой войны была осознана массами и освобождающе подействовала на них. Они отныне перестали смиряться с тем, что ранее считали незыблемым, ибо узнали, что ничего незыблемого нет: «Склонность людей безропотно терпеть сокращение производства сегодня исчезла точно так же, как и фатализм, с которым раньше принимались кризисы, на которые зачастую были склонны смотреть как на неустранимые побочные эффекты рыночного хозяйства или изменения в организации производства. Люди теперь привыкли к тому, что любые вмешательства в их силах и что самые серьезные мероприятия можно провести буквально за день. Конструирование экономических возможностей, как его пытались осуществить ранее, например, Фурье, Кабе, Поппер-Линкеус, Атлантикус, Вильгельм Нейрат, Хертцка, Франц Оппенгеймер и т. д., сегодня стоит на повестке дня; утопия стала общественно возможной,» 94.
Социализм, таким образом, «стоит на пороге» 95, потому что «метла войны» ликвидировала старый экономический строй, можно начать с нуля, а массы убедились в возможности самых смелых импровизаций, социальных экспериментов. Полемизируя со своими оппонентами из австромарксистской среды, О. Нейрат отвечал на обвинение в разрыве экономики и политики в Баварии и оценивал обстановку этого времени так: «Фактические отношения развития являются, на мой взгляд, и сегодня вполне созревшими для социализма — вопрос только в организации момента. За период от 5 до 10 лет можно было бы создать социалистический экономический строй. Речь идет по большей части о задачах, которые известны, о задачах, которые уже разрешены большими трестами, большими армиями. Иначе обстоит дело с отношениями власти. В 1918 и
[72]
1919 гг. они явно не были достаточно созревшими. Спрашивается, были ли тогда шансы для социализации столь благоприятными, что можно было расчетливо решиться на попытку начать социализацию? На этот вопрос я и сегодня ответил бы утвердительно» 96. Поэтому баварская программа полной социализации была «исторически обоснованной утопией» 97
Модель государственного социализма, жестко управляемого из единого центра, разверстывающего план предприятиям, уже предложила, по существу, первая мировая война: «Форму экономики, сложившуюся в годы мировой войны, и обусловленные ею глубокие изменения можно было уже заранее вывести из общего направления развития и особенностей войны. Следовало предположить, что мировая война продолжительностью в год способствовала бы организации управления экономикой и создания натурального хозяйства и настоятельно потребовала бы разработки экономического плана, чтобы на этой основе распределить и максимально полно использовать наличные силы в интересах государства. О военном времени легче выносить однозначные суждения, чем о времени мирном, поскольку война однозначнее, чем мир, определяет деятельность людей. В больших войнах вообще централизованная государственная власть одерживает верх над индивидуализмом...» 98
Иными словами, военная организация экономики, командные методы руководства ею, легко просчитываемая, «однозначно определенная деятельность людей» — все это составляет позитивистский идеал и для мирного времени. Воюющее государство вынуждено перейти на натуральное хозяйство, максимально, насколько это возможно, обеспечивать себя, всем необходимым. Социалистическое государство должно добровольно перейти на натуральное хозяйство, на полное самообеспечение, и не потому, что оно окажется во враждебном окружении. Такая замкнутость нужна в первую очередь для планирования производства и распределения, для перехода от рыночного хозяйства, порождающего кризисы, к жесткой разверстке планов, для замены денег своеобразной «карточной» системой, нормированием.
По этой же причине социализация, по Нейрату, должна быть полной, т. е. все предприятия сразу и без исключения должны перейти под государственный контроль. Вспоминая Баварию, Нейрат писал: «Мы... намеревались не путем следующих друг за другом частичных вмешательств, а путем полной социализации, осуществленной в несколько шагов, с самого начала передать народу плановое управление продуктами. Под этим лозунгом и началось баварское движение» 99.
Конечно, не в руки народа планировалось передать распоряжение произведенными продуктами, а в руки технократов типа самого Нейрата, которые и должны были распорядиться этими про-
[73]
дуктами от имени народа. В то же время Нейрат резко выступал против тех планов самоуправления, которые выдвигались другими социал-демократическими теоретиками — австромарксистами, в частности, Вильгельмом Элленбогеном. Они предлагали передать предприятия в собственность коллективов, которые на них работают. Самоуправление на таких предприятиях австромарксисты оценивали как «зародыш социализма».
О. Нейрат утверждал, что передача предприятий в руки рабочих коллективов, — безусловно, шаг на пути к захвату пролетариатом власти, но не в сторону создания социалистической экономики. Поскольку такие предприятия выходили бы на свободный рынок, они стали бы «предприятиями, по сути, капиталистическими» 100, ведь производством на них управляли бы исходя не из потребностей всего общества, а из чистой прибыли и издержек производства, т. е. по Нейрату, на капиталистической основе. Больше того, Нейрат пугал своих оппонентов возможностью «эксплуатации одного экономического предприятия, находящегося в общей собственности (коллектива. — Авт.), другим таким же предприятием» 101.
Резюме было такое: надо отказаться от этой капиталистической затеи, ибо она развратит рабочий класс, научит его все время считать деньги и думать о прибылях: «С точки зрения социализма многое говорит против занятия капиталистических позиций. Весьма многие товарищи привыкают к капиталистическому образу мышления. Высчитывание чистой прибыли, издержек производства, вообще все рыночное мышление постепенно входит в их плоть и кровь» 102. По той же причине, чтобы не извращать сознание пролетариата, надо вообще отказаться от денег, перейти к нормированному распределению всего произведенного.
Позитивистской такая концепция социалистического планирования военизированной экономики является по целому ряду причин. Во-первых, переход от капитализма к социализму не мыслится как качественный скачок, открывающий новые возможности для человеческого развития; он толкуется как чисто количественное перераспределение. Во-вторых, планирование тоже учитывает только количественные параметры, и, как мы говорим сегодня, является чисто экстенсивным («того же, но больше»); возможность и необходимость качественных изменений в производстве и потреблении в план не закладываются.
В-третьих, человек в процессе планирования рассматривается как рабочее устройство стабильной производительности, определяемой чисто количественно, «физически». То, что сегодня принято называть человеческим фактором: творчество, активность, заинтересованность рабочего в улучшении дел на своем предприятии, настроение, — одним словом, все субъективные, не поддающиеся количественному учету и выражению параметры просто отбрасываются.
[74]
Обеспечить человека всем необходимым для счастья — так и не иначе понимает О. Нейрат цель социалистического производства по государственному плану и распределения по карточной системе. Поэтому он предлагает создать совершенно новую, принципиально иную политическую экономию как науку о счастье человека!
Ход рассуждений Нейрата при этом таков. Деньги как «данный в наблюдении капитал» (теоретическое Марксово понятие о капитале позитивисту недоступно) портят человека, вносят хаос в экономику, так как предполагают наличие рынка, стихийность, анонимность и т. п. При социализме деньги будут сохраняться до тех пор, пока не будет найдено новое универсальное мерило, которое выполняло бы положительные функции денег, но было бы лишено их «вредных» свойств.
О. Нейрат рассуждает следующим образом. Политэкономия — наука о счастье. Счастье человека можно замерить научно. Оно зависит от его «жизненного положения». (В сущности, это понятие у Нейрата тождественно современному понятию «качество жизни», и исследователи справедливо называют его первооткрывателем данной темы). «Жизненное положение» определяется жильем, питанием, одеждой, образованием, развлечениями, рабочим временем, родом труда, свободным временем, возможностью заболеть, вероятностью смерти и т. е. Таков список Нейрата.
Можно ли все это выразить в деньгах? В принципе — да, ведь существует, например, страхование на случай болезни или смерти и т. п. Но все это весьма неточно, деньги слишком несовершенны. Их надо заменить... данными социологических опросов! Скажем, как сравнить, что предпочтительнее в «жизненном положении» — работа с 35-часовой рабочей неделей, но с возможностью раз в полгода болеть простудными заболеваниями, или работа с 40-часовой рабочей неделей, но с угрозой простужаться в среднем раз в год? Зато на первой — бесплатная спецодежда. Зато на второй — хороший клуб и кинотеатр. Зато на первой — лучшие возможности для отдыха. И так далее.
Традиционная политэкономия перед такой задачей спасует, ибо в денежном выражении все эти факторы просто не сопоставимы. Зато новая политэкономия как наука о счастье на основе массовых репрезентативных опросов сможет составить соответствующие таблицы, и любой компонент «жизненного положения» может быть количественно сопоставлен с любым другим (примерно так, как в сегодняшних бюро обмена жилой площади телефон приравнивается к маленькой комнате). Таким образом, можно производить обмен без денег! Своего рода безналичными расчетами будет охвачен каждый гражданин! Итак, эмпирическая социология и статистика чисто технически ликвидируют деньги и тем самым покончат с капитализмом. Они же впервые сделают научным учение об обществе. Над метафизической философией истории, фанта-
[75]
зирующей о ее смысле и законах, возобладают регулярные опросы и обобщения опыта масс. Красноречиво само название книги Нейрата, выпущенной в Вене в 1931 г. — «Эмпирическая социология. Научное содержание истории и политической экономии»!
Следующий шаг — ознакомление с этой статистикой самых широких рабочих масс. Во-первых, ее нужно сделать яркой, броской, наглядной, не нуждающейся в сопроводительном тексте. Так была придумана венская наглядная статистика, речь о которой впереди. Во-вторых, статистику можно проиллюстрировать и другим способом: с помощью литературы. И Отто Нейрат впервые в мировой практике ставит четкую задачу венскому литератору Рудольфу Брунграберу — написать роман, где действовал бы тот самый «типичный представитель» определенной социологической группы, то олицетворение статистических выкладок, с которым целые поколения советских людей имели дело в средней школе, думая, что усваивает подлинно научное литературоведение! Если «венская наглядная статистика» представляла собой эмпирическую социологию в рисунках, то художественная литература была призвана, по Нейрату, выполнять аналогичную функцию: нудные социологические обобщения требовалось расцветить ходульным изображением «типичного крестьянина», «типичного мелкопоместного дворянина», «типичного представителя мелкой буржуазии» и т. п.
Социальная политика, в которой принимал активное практическое участие О. Нейрат, должна быть направлена не только на обеспечение всем необходимым нуждающихся членов общества, но и на объединение их в сообщества, где бы они обменивались опытом, почерпнутыми из книг сведениями. Кроме того, жилищные и садовые кооперативы рабочих позволяли бы им держаться вместе, не создавая «заговорщических организаций» типа большевистской партии, и выжидать, когда общественное мнение, т. е. «коллективный опыт», склонится в пользу революции.
Философия неопозитивизма, как она была представлена в Венском кружке, в его левом крыле, была лишь одной из составных частей этого целостного и единого мировоззрения. Мы не ставим здесь задачу вдаваться в ее тонкости, в расхождения, существовавшие между М. Шликом, приглашенным не без участия Нейрата в Вену занять кафедру, созданную для Э. Маха, и продолжить тем самым традицию левого позитивистского эмпиризма, и Карнапом, а также самим Нейратом, которых академизм Шлика не удовлетворил совершенно. Скажем лишь об одном: Нейрат поднимал проблемы языка на дискуссиях в кружке прежде всего ради того, чтобы выработать единый для всех точных наук язык, не столько нужный самим естествоиспытателям, сколько совершенно необходимый для выпуска энциклопедии естественнонаучного знания для рабочих!
Вот в самом кратком описании тот комплекс представлений, который был разработан в качестве научного миропонимания для
[76]
рабочего класса австрийскими позитивистами и «австромарксистами». Овладевая массами, он становился материальной силой, определяющей многие политические реальности Австрии. О том, как это было и к чему привело, пойдет речь в следующих главах. Ведь окончательную оценку той или иной философско-мировоззренческой доктрине может дать только жизнь!
[77]