3. Э. Мах и Й. Поппер-Линкеус: от позитивизма к "социальной инженерии"

3. Э. Мах и Й. Поппер-Линкеус: от позитивизма к "социальной инженерии"

Эрнст Мах (1838—1916) — не только один из самых ярких представителей обрисованной выше австрийской эмпиристской традиции, фигура, наиболее выразительно воплощающая в себе многие ее характернейшие черты: ориентацию на естествознание, неприятие «метафизического» философствования, антиклерикализм, свободомыслие, просветительство позитивистского толка, а также «умеренно-социалистические» (по выражению русского махиста А. А. Богданова) политические убеждения. Э. Мах — мыслитель, во многом повлиявший, как было сказано, и на умонастроения членов Венского кружка, и на взгляды «австромарксистов».

Обойти вниманием деятельность Э. Маха и его ближайшего друга Й. Поппера-Линкеуса (1838—1921) здесь нельзя и потому, что именно в ней — истоки целого ряда просветительских и социал-реформаторских предприятий австромарксистов и венских неопозитивистов. Редко, впрочем, такую преемственность можно зафиксировать непосредственно (как, например, в случае с основанием союза «Всеобщая продовольственная обязанность»). Скорее можно и нужно говорить об общем духе социального реформаторства, «социальной инженерии», который непосредственно порожден основными мировоззренческими установками махизма.

Есть и еще одна, самая главная причина, в силу которой необходимо сегодня еще раз вернуться к рассмотрению философии Э. Маха и всего опирающегося на нее мировоззрения. Это потребность перейти, наконец, к действительно глубокому освоению ключевых идей ленинской критики позитивизма. Не секрет, что сегодня практически каждый взрослый житель нашей страны, который изучал в школе, техникуме, училище, институте обществоведение и философию, «проходил» ленинскую работу «Материализм и эмпириокритицизм». Читало ее, правда, значительно меньшее количество людей, ибо многие предпочли краткие пересказы и изложения комментаторов. Но даже о некоторых комментаторах и преподавателях философии сегодня никак нельзя сказать, что они действительно освоили идеи этой работы В. И. Ленина. И причины этого нетрудно понять.

По стилю «Материализм и эмпириокритицизм» — памфлет, живая и подчас жестокая полемика. В период, когда это произ-

[18]

ведение создавалось, идеи Маха были известны русскому читателю настолько хорошо, что пересказывать их подробно перед критическим разбором не имело смысла. Во всяком случае, в предисловии к изданию работы Маха «Анализ ощущений» на русском языке Богданов писал: «Было бы смешно рекомендовать Эрнста Маха русской публике вообще как мыслителя и ученого. Он пользуется в России едва ли меньшею известностью, чем на Западе» 21.

Естественно, Ленин предполагал, что будущие читатели его работы, прежде всего товарищи по партии, хорошо знали содержание работ Маха. Поэтому он избегает пересказов, ограничивается краткими указаниями и самыми необходимыми ссылками. Восстановить по этим кратким ссылкам всю концепцию Маха чрезвычайно трудно даже для философа-профессионала. Добавим к этому весьма усложненную терминологию эмпириокритиков, над которой по причине ее «учености» постоянно иронизировал Ленин, — и станет совершенно понятно, что смысл учения Маха в целом остается по прочтении «Материализма и эмпириокритицизма» не вполне понятным для широкого читателя. А ведь работы самого Маха сегодня стали у нас в стране поистине библиографической редкостью: есть ли смысл переиздавать философию, названную Лениным реакционной прямо в подзаголовке «Материализма и эмпириокритицизма»? В свою очередь современные критические исследования махизма также отсутствуют: считается своего рода нескромностью браться за эту тему после Ленина.

Подведем итог: на сегодняшний день изучение полемики В. И. Ленина с Э. Махом и его единомышленниками не представляет собой глубокого сравнительного анализа махизма во всей его мировоззренческой целостности и диалектико-материалистического мировоззрения. Напротив, у читателя создается впечатление, усиливаемое многими комментаторскими работами, что «Материализм и эмпириокритицизм» посвящен чисто гносеологическим вопросам и анализу философских проблем естествознания (до главы VI, где сопоставляются эмпириокритицизм и исторический материализм, всерьез дело доходит крайне редко по той же причине, о которой сам Ленин говорил в связи с «Критикой Готской программы» К. Маркса: «Полемическая часть этого замечательного произведения, состоящая в критике... затенила, так сказать, его положительную часть...» 22).

Естественно, что после такого «прочтения» «Материализма и эмпириокритицизма» смысл фразы из письма Ленина сестре А. И. Ульяновой-Елизаровой кажется совершенно непостижимым: «...важно, чтобы книга вышла скорее. У меня связаны с ее выходом не только литературные, но и серьезные политические обязательства» 23. Какая может быть связь между «чисто гносеологической проблематикой и вопросами методологии естествознания, с одной стороны, и политики — с другой? Есть ли такая связь вооб-

[19]

ще? Или, быть может, Ленин просто небрежно выразился, что в личном письме извинительно? Разве не повторял он сам неоднократно в письмах начала 1908 г. к А. М. Горькому на Капри, что философские вопросы надо отличать от политических:

«Мешать делу проведения в рабочей партии тактики революционной социал-демократии ради споров о том, материализм или махизм, было бы, по-моему, непростительной глупостью» 24.

«Надо отделить от партийных (фракционных) дел философию» 25;

«Еще раз повторяю, что ни в каком случае непозволительно смешивать споры литераторов о философии с партийным (т. е. фракционным) делом» 26.

Как понимать эти ленинские слова? Если философию допустимо отделить от политики, то означает ли это, что можно быть большевиком, придерживаясь какой угодно философии, даже не диалектико-материалистической? Но ведь это явно противоречит духу ленинского учения, в особенности его словам о марксизме как учении, отлитом из одного куска стали? Так что же такое все-таки позитивизм (эмпириокритицизм, эмпириомонизм, махизм и т. п.) — чисто гносеологическая доктрина, никак не связанная с политикой, или же определенное мировоззрение, неизбежно имеющее выход в политику, предопределяющее политическую позицию?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо перейти к рассмотрению теоретического спора во всей глубине его, в контексте идейной и политической борьбы того времени, конкретного знания ее тонкостей и деталей. Лишь сопоставляя и сравнивая глубоко понятые, взятые в богатом контексте аргументы и контраргументы, можно воссоздать богатство идей классиков марксизма-ленинизма на том уровне, которого они достойны.

Итак, вернемся к Э. Маху и его философии. Мыслитель этот снискал признание не только у отдельных русских социал-демократов из большевистской фракции. Свидетельство тому — памятник Маху, установленный в саду около венской ратуши, а также открытие Института Эрнста Маха во Фрайбурге, где с 1957 г. хранится его наследие. Уильям Джемс, один из создателей прагматизма, писал жене после встречи с Махом в ноябре 1882 г.: «Я не помню, чтобы до сих пор кто-то производил на меня столь сильное впечатление своим индивидуальным гением» 27.

Родился Э. Мах в Турасе, неподалеку от Брюнна (Брно). Отец его, землевладелец и известный педагог, до пятнадцати лет давал ему домашние уроки. Под его влиянием мальчик уже в десятилетнем возрасте испытывал стойкую симпатию к повстанцам 1848 г. Отец с детства приучал его к физическому труду, воспитывал на примере античных героев, которым не только нужно подражать, но которых следует и превзойти. Сильное впечатление на Маха произвели и гимназические уроки по «истории природы». Он стал

[20]

убежденным приверженцем Ж. Б. Ламарка, хотя позднее воспринял и дарвинизм. Мах пытался парадоксальным образом соединить эти противоположные в принципиальных вопросах учения, приложив их к своей биологизированной теории познания и так и не решив, наследуются или нет «благоприобретенные» восприятия. Во всяком случае, интерес к естествознанию, вкус к естественнонаучным занятиям сформировался уже в гимназические годы.

Закончив гимназию и не проявив каких-либо особо выдающихся способностей на экзаменах — впрочем, учеба отнюдь не давалась Маху легко, — юноша отправился в Вену, где в 1855 г. начал изучать в университете математику и физику. В 1860 г. он защитил диссертацию «Об электрическом разряде и индукции», а в 1861 завоевал право на звание доцента и на преподавание в высшей школе, продолжая при этом зарабатывать себе на жизнь частными уроками. Три года он в роли приват-доцента, т. е. внештатного преподавателя, читал лекции в Венском университете, вначале по физике, а затем, с 1863 г., по физиологии органов чувств. Его интересовали возможности применения точных методов в этой области. Тогда же Мах встретил своего ровесника Йозефа Поппера, ставшего с тех пор и на всю жизнь его самым близким другом и единомышленником.

Может создаться впечатление, что Э. Мах принадлежал к тем мыслителям, которые идут от «чистого» естествознания к философии и начинают заниматься ею всерьез только в зрелые годы, а то и на закате жизни. Это далеко не так. Путь Маха, как и очень многих австрийских «эмпириков», лежал от философии через естествознание к философии же. И даже еще точнее: занятия естественными науками и были его способом философствовать, если понимать под философствованием не особого рода деятельность, осуществляющуюся по определенным правилам, а целенаправленный поиск ответов на вопросы общемировоззренческого плана.

Ничего парадоксального в том, что занятия естественными науками и специальными дисциплинами можно понимать как «практическое философствование», очень многие молодые люди в Австрии второй половины XIX в. просто не видели. Им, наоборот, казалось странным, что может существовать какая-то отдельная, «чистая» философия. По представлениям адептов австрийского эмпиризма, сколько-нибудь стоящая философия могла существовать только во плоти специальных наук. Оторванная от них, она немедленно превращается в пустую химеру метафизики, в далекую от реальности демагогию, в сферу отвлеченных фантазий, пригодных лишь для идеологического использования, и ничего, кроме аллергии у естествоиспытателя, человека дела, вызывать не может.

Правда, сам этот естествоиспытатель должен быть сознательным, т. е. должен постоянно ставить вопросы философско-мировоззренческого плана. И если вспомнить об отмеченном Р. Халлером

[21]

сходстве эмпиризма австрийского и эмпиризма английского, то отчего бы не проиллюстрировать эту позицию известным примером Ф. Бэкона. Равно достойны осуждения и метафизик — «паук», сам из себя ткущий паутину метафизических рассуждений, и «муравей» — естествоиспытатель, погрязший в частных вопросах и не интересующийся общемировоззренческими. Идеал — «пчела», то парящая в философских высотах, то спускающаяся и собирающая мед естественнонаучного и иного практического опыта, позитивных знаний.

Словом, девиз многих представителей австрийского эмпиризма можно сформулировать так: «Философствовать, занимаясь конкретным делом, а занимаясь конкретным делом, философствовать». Это конкретное дело и должно рассматриваться как практическая философия, поскольку оно оказывается сознательной реализацией определенных мировоззренческих установок и в то же время поиском ответов на философские вопросы. Такое стремление философствовать «во плоти» частных наук и специальных дисциплин, как уже говорилось, никого не удивляло в Австрии ни в прошлом, ни в нынешнем веке. Наоборот, здесь весьма распространенной была фигура естествоиспытателя или иного практика (медика, техника и т. п.), полагающего, что его наука, его дело — само по себе философия, что его занятия ничуть не менее философичны, чем философия в «чистом» виде, но при этом неизмеримо теснее связаны с реалиями жизни. О таком «инобытии» философии во плоти специальных дисциплин как совершенно нормальном ее состоянии писал на пороге своего сорокалетия и 3. Фрейд в письме к своему другу В. Флису: «Я вижу, как ты окольным путем, через врачебную деятельность достигаешь своего первоначального идеала — постигать человека как физиолог; так и я в глубине души питаю надежду тем же путем прийти к моей первоначальной цели, к философии. Ведь именно этого я хотел с самого начала, когда мне еще отнюдь не было ясно, каково мое предназначение в мире» 28. Спустя несколько месяцев он высказался еще более определенно: «Молодым я не знал никакой иной страсти, кроме страсти к философскому познанию, и я сейчас намерен утолить ее, переходя от медицины к психологии. Терапевтом я стал не по собственной воле» 29.

Если создатель психоанализа двигался, так сказать, от философии к философии через медицину и психологию, то Э. Мах шел аналогичным путем через физику, физиологию органов чувств, а также историю науки. Другими словами, он занимался всеми этими дисциплинами прежде всего и в первую очередь потому, что хотел найти для себя ответ на ключевые мировоззренческие вопросы, обосновать определенную жизненную позицию, достойную передового естествоиспытателя и просвещенного человека вообще. И в

[22]

то же время частнонаучные изыскания были попыткой эксплицировать в естествознании определенное философское видение мира и места человека в нем, которое пришло к Маху еще в юношеском возрасте.

Сам Мах пишет об этом так: «Я всегда считал особым счастьем, что мне очень рано (примерно лет в 15) попали в руки в библиотеке моего отца «Пролегомены ко всякой будущей метафизике» Канта. Эта работа произвела тогда на меня сильнейшее, неизгладимое впечатление, подобного которому я никогда больше не испытывал при чтении философских сочинений. Примерно два или три года спустя мне вдруг открылось, насколько бесполезную роль играет «вещь-в-себе». Как-то в один из ярких летних дней на лоне природы весь мир вместе с моим Я показался мне массой ощущений (Empfindungen), лишь сильнее связанных друг с другом в Я. Хотя подлинное осмысление и осознание этого пришло позднее, тот момент все же стал определяющим для всех моих воззрений. Впрочем, мне еще пришлось вести долгую и ожесточенную борьбу, прежде чем я смог утвердить обретенное воззрение также и в моей специальной области» 30.

«Специальная область» — это, конечно, физика и физиология органов чувств. Занявшись в Венском университете изучением физики как «царицы точных наук», Э. Мах не переставал при этом искать способ выразить и обосновать на языке естествознания свое философское, сверхэмпиристское, феноменалистское видение мира. Он целенаправленно отбирал то, что можно было использовать для этого или хотя бы перетолковать в этом духе. Так, в поле его зрения попали сочинения Густава Теодора Фехнера (1801 — 1887), философа родом из Силезии, представителя религиозного мистицизма. Так, в работе «Брошюра о жизни после смерти» 31, которая вышла в 1836 г. в Лейпциге и получила широчайшее распространение в Австрии, где был чрезвычайно развит культ мертвых, Г. Фехнер с полной серьезностью рассуждал о том, что бессмертие душ умерших проявляется в их непрерывном воздействии на души живых — их родных, друзей, учеников и т. п. «Доказывалась» эта идея главным образом проведения аналогии: подобно тому, как Христос продолжает жить в своем воплощении — в церкви, так и души мертвых бессмертны, воплотившись в душах живых и играя на струнах этих душ.

В 1860 г. Т. Фехнер выпустил в Лейпциге двухтомный труд «Элементы психофизики». Сын пастора, он вдохновлялся надеждой подвести естественнонаучный, эмпирический фундамент под теологическую догму о взаимозависимости души и тела. С этой целью он предложил метод измерения и соотнесения интенсивности стимулов и восприятий. Э. Мах проигнорировал метафизику теоретических фантазий Т. Фехнера и занялся исследованием метода измерений, прочитав по итогам его в 1863 г. цикл лекций в Вен-

[23]

ском университете. Занятия психофизикой, т. е. применением точных методов измерений в области физиологии органов чувств, стали шагом к созданию философии махизма: от соизмеримости интенсивности стимулов и восприятий был совершен переход к абсолютному отождествлению физического и психического.

Следующий шаг на этом пути был сделан несколько лет спустя, когда Э. Мах принял приглашение университета г. Граца и в 1864 г. стал ординарным профессором математики, а два года спустя профессором физики. Здесь он близко познакомился с политэкономом Эммануэлем Херрманом (1839—1902), снискавшим себе славу, помимо прочего, изобретением почтовой открытки. Э. Херман отстаивал «экономический» взгляд на умственную работу: в ней, как и в любой другой деятельности, стремление к экономии сил естественно. Возможно, именно под его влиянием сформировался принцип экономии научного мышления играющий столь важную роль в учении Маха. Впрочем, этот принцип распространяется у Маха не только на сферу мышления: он говорит об экономии энергии, экономии работы, времени, математической простоты, принципах экономии абстракции и сокращений, об онтологической и лингвистической экономии, наконец, о принципе методологической экономии 32.

Так или иначе контуры философского учения Маха приобретают все большую четкость. Постепенно он находит понятия, в которых предстоит дать развернутое описание и обоснование схваченной в юности феноменалистической картины мира. Из химии, параллели и сравнения с которой были в большом ходу у эмпириков XIX в., Э. Мах заимствует термины «элемент» и «комплекс элементов»; правда, теперь они применяются к сфере физического и психического, точнее, служат для ликвидации разграничения этих сфер.

Наконец, добавляется еще одно, совершенно необходимое для философствующего естествоиспытателя условие: Мах добивается мирового признания именно как естествоиспытатель. Без этого не приходилось надеяться на сколько-нибудь широкое распространение философско-мировоззренческих идей. Объяснение здесь простое: если ты философствуешь «во плоти» частных наук, то реальным доказательством правильности твоего взгляда на мир в целом, истинности твоей методологии могут быть только реальные достижения в сфере конкретных исследований. Лишь ученый, совершивший открытия мирового значения, может притязать на то, чтобы выступить со своей философско-мировоззренческой концепцией. И, наоборот, вправе ли учить познанию и миропониманию человек, сам не совершивший ни одного крупного открытия?

Э. Мах сделал себе имя в мировой физике главным образом в период с 1867 по 1895 г., будучи профессором экспериментальной физики Пражского университета, а также ректором (1879— 1880). В работе «Оптико-акустические опыты» (1873) он проана-

[24]

лизировал фотографии снарядов в полете и оружия в момент выстрела, сделанные по методике Теплера, и описал природу возникших при этом звуковых волн. Не меньшую известность принесла Маху и работа «Основные линии учения о восприятии движений» (1875), в которой он подтвердил гипотезу Ф. Гольтца о функциях полукружных каналов внутреннего уха (вестибулярного аппарата) при восприятии человеком положения своего тела в пространстве и его движении 33. Таким образом Мах получил признание и как физик, и как физиолог, а это было весьма немаловажно для авторитетного подкрепления его «психофизических» рассуждений об «элементах».

В 1895 г., в зените славы, Э. Мах был приглашен в Венский университет на специально созданную кафедру истории и теории индуктивных наук. Согласно замыслу, ее как раз и должен был занять крупный естествоиспытатель, разрабатывавший также гносеологические и методологические проблемы. Здесь Мах активно занялся анализом истории науки, в особенности обоснованием ограниченности, слабости и искусственности теоретических научных концепций, что совершенно соответствовало принципам его позитивистской философии. Для нее наступило «золотое время»: работы «К анализу восприятий» (1886) 34 и «Познание и заблуждение. Наброски к психологии исследования» (1905) 35 содержат в разработанном виде все ее основные идеи.

Что же представляла собой философия Э. Маха, существование которой он сам демонстративно отрицал, поскольку таковой считал «чистую философию», метафизику, оторванную от эмпирических наук? Каждому, кто попытается вспомнить по работе «Материализм и эмпириокритицизм» содержание философии махизма, сразу же придут на ум пресловутые «комплексы ощущений», которыми Мах желал заменить объективно существующие вещи реального мира. Каков, собственно, был конечный смысл этого нововведения, осталось непонятным многим читателям. Хотя некоторые из них, быть может, и вспомнят, что оно каким-то образом было связано с так называемым «кризисом в физике», суть которого во всех деталях и частностях теперь, почти 80 лет спустя, смогут воссоздать только специалисты по истории естествознания, но никак не человек, прочитавший по этому вопросу только лишь «Материализм и эмпириокритицизм» 36. Тем более трудно реконструировать смысл учения Маха в целом, со всеми вытекающими из него установками мировоззренческого плана.

Однако эти-то установки мы и должны рассмотреть в первую очередь. Ведь именно против них выступил в своей работе В. И. Ленин. Если бы дело сводилось только лишь к абстрактно-гносеологическим или отвлеченно-методологическим спорам, он никогда не решился бы начать полемику с русскими махистами, сознавая, что в годы политической реакции, когда высшая ценность — сплочен-

[25]

ность партии, такая полемика таит в себе реальную опасность раскола в стане большевиков.

Не о «комплексах ощущений» самих по себе и не об интерпретации открытий в физике как таковых идет речь в ленинской работе! Ленин, подчеркивая, что философия марксизма отлита из одного куска стали, имел в виду ту простую истину, что из определенного — диалектико-материалистического — взгляда на мир, на природу и общество логически вытекает определенное представление о человеческих возможностях в этом мире и, как следствие, определенная теория политического действия, определенное — марксистское — социально-политическое учение. Но ведь точно так же из эмпириокритического, махистского, позитивистского взгляда на мир, на природу и общество логически следует совершенно иное, немарксистское представление о человеке и, в конечном итоге, совершенно иная отличная от марксистской теория политического действия, иное социально-политическое учение.

В чем же особый, мировоззренческий смысл махизма, выходящий за пределы одного лишь учения о познании и методологии естественных наук? Прежде всего в стремлении дискредитировать роль разума и теоретического познания в человеческой жизни, поставить под сомнение ценность любых теорий вообще, всецело заменить их «практическим опытом». Именно ради этого, в сущности, и вводится в оборот идея «нейтральных элементов опыта», «комплексов ощущений», призванных заменить объективно существующие вещи реального мира.

Попробуем изложить учение Э. Маха в несколько ином порядке, чем это сделал он сам. Начнем с того, что он вслед за О. Контом резко разводит и противопоставляет точные, «позитивные» науки и умозрительную «метафизику» 37. Напомним суть этого разграничения. По О. Конту (который в свою очередь опирался на идеи Сен-Симона, но отнюдь не всегда говорил об этом 38), интеллектуальное развитие отдельного человека, «онтогенез ума» повторяет «филогенез», путь умственного развития всего человечества. Стало быть, изучая становление познавательных способностей ребенка, можно судить о стадиях развития интеллекта древних людей, а также непосредственно наблюдать эти стадии в этнографических исследованиях.

Как человек, так и человечество проходит в своем развитии три стадии. Первая из них — теологическая — характеризуется абсолютным преобладанием фантазии над способностью наблюдать. Ребенок или первобытный человек по «слабости ума» ставит перед собой глобальные вопросы об устройстве мира, о своем собственном происхождении и легко находит ответы на них, поскольку дает антропоморфные объяснения по аналогии со своей собственной деятельностью. Вначале он приписывает собственные способности всем предметам природы, одушевляя их, затем возникают

[26]

идеи богов, «ответственных» за отдельные регионы мира, наконец, появляется монотеизм. Однако по мере взросления человеческого ума ему становится стыдно за откровенный антропоморфизм объяснений, за придумывание бога по своему образу и подобию. Поэтому на следующей стадии — метафизической — человекоподобный образ движущих миром сил устраняется. Сохраняется, однако, сам принцип объяснения: все происходящее в мире называется «явлениями» а движущие ими причины — «сущностями», которые заменяют богов. Настает метафизическая, философская стадия в развитии человеческого ума.

Философские представления ничем не отличаются от мифологических рассуждений о сотворении мира и человека богами. Сущность — бывший бог, закон как связь сущностей — слепок с отошения между богами, причина — со способа порождения богами друг друга и мира. Освобождаясь от этих наивно-детских, по сути, представлений, человек вступает в стадию взрослости, начиная наблюдать, измерять, описывать, обобщать, но не фантазировать. Наступает «положительная» стадия, стадия позитивных наук. Первыми в нее вступают более простые науки, типа механики и физики, а последними — самые сложные, например, обществоведение, где теологические и метафизические объяснения до сих пор доминируют. Превращение обществоведения в позитивную социологию с ее точными методами — завершение взросления человечества, наступление полной зрелости его ума.

Э. Мах в принципе принимает эти идеи О. Конта, однако отмечает: «...разница только та, что для Конта естествознание — почти все, а психология — почти ничего, между тем как автор рассматривает обе области как однородные» 39. Между тем очищение естествознания от метафизических пережитков, по мнению Маха, еще далеко не закончено. Легче всего освободиться от метафизики явной и откровенной, от умозрительного философствования, от «философии природы», не нуждающейся в экспериментах и довольствующейся одной только логикой, как, скажем, у Аристотеля или Гегеля. Гораздо труднее выявить и упразднить скрытые пережитки метафизики, которые сохраняются в теоретическом естествознании: «Вместе со всем ценным, содержащимся в физических теориях, нам достается значительная доза ложной метафизики, и эта последняя именно тогда, когда мы вполне осваиваемся с этими теориями, с большим трудом отделяется от ценного, которое следует сохранить» 40.

Э. Мах, таким образом, выступает не против теорий вообще, а лишь против их фетишизации, возведения в абсолют, превращения в тормоз для эмпирии. И в самом деле, в истории науки можно найти бездну примеров таких учений, которые ныне просто смешны и нелепы — начиная от крючковатых атомов Демокрита и кончая

[27]

теориями теплорода и эфира. Расставанию с отжившей теорией мешает вера в нее, возникающая у естествоиспытателей, едва она становится принятой большинством и ученые вполне осваиваются с ней. Чтобы раз и навсегда разрушить слепую веру в теории, изжить преклонение перед ними и приписывание им сверхъестественных свойств, необходимо поступить с ними так же, как с волшебным ящиком фокусника. Чтобы он не поражал воображения и не заставлял верить в чудеса, его надо разобрать на составные части, рассмотреть внутренний механизм его действия, а затем собрать вновь. И пользоваться им дальше, не приписывая ему, однако, волшебных и сверхъестественных свойств.

Э. Мах поставил перед собой цель таким же образом «разобрать» на составные элементы научные теории, выявить механизм их возникновения и «работы». В основе любых теорий, по его мнению, лежит своего рода «народная вера» в существование объективных вещей, поскольку теории как раз и описывают взаимоотношения между этими объективными вещами, предметами. На той же вере в объективное существование вещей основаны и метафизические рассуждения материалистов. Следовательно, задача науки состоит в том, чтобы раскрыть подлинный механизм этой народной веры.

Как возникает представление о «вещи»? Ведь существует то, что воспринимается, то, что дано в ощущениях, притом довольно разнообразных (осязательных, зрительных, слуховых и т. п.). Отчего человек «примысливает» к этим ощущениям какую-то «вещь», а затем объявляет, что воспринимаемое им, данное ему в ощущениях — это лишь свойства этой вещи? Проведем обратную операцию, «вычтем» свойства, данные нам в ощущении. Что останется? Останется нечто такое, чего никто не видел, не слышал, не ощущал. Останется «вещь сама по себе», образ, сконструированный исключительно нашей фантазией. Она, эта фантазия, рисует мистическую картину: существует царство, в котором живут особые существа — «вещи сами по себе». Одни из них побогаче, они обладают многими свойствами, другие - победнее, и свойств у них немного. Загадочные существа — вещи — вступают между собой в какие-то взаимоотношения, ведут какую-то свою жизнь, и регулируется она, как и у людей, законами. Среди этих существ — вещей — есть родители и есть дети, так как одни порождают другие. С людьми эти вещи заигрывают, загадывают какие-то загадки — «загадки природы»; например, показав нам несколько свойств, они хотят, чтобы мы догадались об остальных или узнали, по каким законам они, вещи, живут, и кто из них кого породил, кто кому был причиной. Человек, отгадывающий эти загадки, — естествоиспытатель. Он может довольствоваться простым наблюдением того, что ему покажут эти существа — вещи, а может устроить им специальный до-

[28]

прос, называемый экспериментом, что он и делает регулярно начиная с Галилея.

Вся нарисованная здесь картина — пережиток мистических фантазий, недостойных называться естественной наукой. «Домысливать» за данным в ощущении некие вещи и верить в их существование подлинный ученый не вправе. Он должен говорить только о том, что нам реально дано, т. е. дано в наблюдении. Последнее (если понимать под наблюдением не только зрительно данное, но и воспринимаемое всеми органам чувств) может быть представлено как непрерывный поток — опыт. Этот опыт можно разделить на элементы — простейшие составляющие. Рассуждая по-старому, оставаясь еще в рамках мистики, мы могли бы сказать, что существуют два ряда таких элементов: одни мы считали бы физическими, т. е. свойствами самих объективных вещей, а другие — психическими, т. е. элементами внутренней жизни нашего Я.

Но такой взгляд, по мнению Э. Маха, является наивным, отжившим, рудиментом метафизики. Во-первых, как уже было сказано, никаких объективно существующих вещей на самом деле нет. Это лишь фантазии метафизика. Во-вторых, точно так же не существует субъективного Я, это такая же метафизическая выдумка, как и «вещь в себе», «вещь сама по себе». Есть только определенный комплекс ощущений и связанных с ними психологических переживаний, актов воли и т. п. Под этот комплекс метафизика подставляет, «примысливает» к нему вначале некое иллюзорное существо — Я, а затем заявляет, что все ощущения, переживания, акты воли — свойства этого Я, результаты его психической деятельности. Но Я чистейший вымысел. Трезвый научный анализ убеждает, по мнению Маха, что «наше Я спасти нельзя» 41.

Итак, нет ни вещей, ни материи, из них состоящей, ни Я. Что же остается? Остается то, что раньше называлось свойствами вещей и свойствами Я. Но разве могут быть свойства у того, чего нет? Поэтому точнее называть их элементарными составляющими мира, «элементами мира». Таковы, скажем, краснота или синева, электрический заряд, запах, теплота и т. п. Бессмысленно также говорить, что элементы мира отражаются в нашем субъектном Я, поскольку Я тоже нет, это фикция. Поэтому даже рассуждения о первичных и вторичных качествах об объективной красноте и т. п. тоже были бы метафизическими. Есть просто элементы мира. В них нельзя обнаружить, не впадая в метафизику, противоположности материального и идеального.

Но зато можно выявить противоположность физического и психического! Это различие возникает, если изучать такие элементы мира, нейтральные сами по себе, с позиций разных наук. Если смотреть на них так, как смотрит физик, они становятся физическими, если смотреть, как смотрит физиолог — они становятся

[29]

психическими. Противоположность психического и физического, таким образом, — это следствие противоположности взглядов на одни и те же элементы. Если мы продолжим это рассуждение Э. Маха, то мы, видимо, придем к выводу, что возможен в принципе и какой-то иной взгляд на «мировые элементы», существует еще один их аспект, который будет изучаться уже третьей (четвертой, пятой, шестой...) наукой.

Но здесь принципиально важно одно: весь мир состоит из качественно однородных элементов, и различные науки только под разным углом смотрят на эти элементы, выделяя таким образом свой предмет. Объект исследования всех наук — «элементы мира» — принципиально един и однороден, есть разница только в предмете исследования, в том частном аспекте, который изучается той или иной специальной наукой. А потому существует основа для создания великой единой позитивной науки из множества разрозненных частных. Точнее, такую основу должна прояснить философия, и это было бы единственным занятием, которое оправдало бы ее существование. Все рассуждения об «элементах мира» — это попытка установления единства наук, «наведения мостов» между ними: «Только после моих занятий попеременно то физикой, то физиологией органов чувств, то исследованиями по истории физики... мои взгляды несколько более укрепились. Я не претендую вовсе на имя философа. Я желаю лишь стать в физике на точку зрения, которую нет необходимости тотчас оставить с переходом в область другой науки, ибо в конце концов ведь все науки должны образовать единое целое» 42.

«Элементы мира» потому и элементы, что это предел, до которого можно дойти в разборке «волшебного ящика фокусника», который представляет собой человеческое познание. Совокупность «элементов мира», все, некогда наблюдавшееся и зафиксированное как естествоиспытателями, так и практиками, может быть названо опытом. Человек не в состоянии получить знание иначе, как через органы чувств. Стало быть, то, что он воспринял в ощущении, то, что восприняли все люди в прошлом и настоящем — это опыт, это база точных наук. Конечно, на данный момент воспринято в ощущениях далеко не все. И завтра, без сомнения, будет воспринято нечто такое, что сегодня еще неизвестно. Продолжив рассуждения Маха, можно было назвать это потенциальным опытом, потенциально данным в ощущении. Хотя серьезный естествоиспытатель-экспериментатор не любит пускаться в рассуждения о возможных результатах каких-то будущих опытов. Поживем — увидим, увидим зафиксируем.

Разобрав мир на элементы, составляющие опыт, Э. Мах, конечно, не избежал серьезнейших ошибок — с точки зрения профессионального философа, который привык к ювелирно-точному ис-

[30]

пользованию философских категорий. То, как этими категориями распорядился Мах, повлекло за собой величайшую путаницу, примерно такую же, какую вызвала бы попытка философа-профессионала изложить своими словами новейшую физическую теорию. У физиков такое вторжение профана просто вызвало бы шок. И гуманитарию, высоко ценящему философскую культуру, в первую очередь бросаются в глаза при чтении работ Э. Маха грубые небрежности в терминологии (отсутствие определений, неоднозначность смысла понятий), путаница в вопросах, которые ясны студенту-первокурснику философского факультета, метания от субъективного идеализма, даже солипсизма к материализму, даже к крайностям материализма вульгарного. Все это вызвало резкую критику со стороны В. И. Ленина и Г. В. Плеханова, к которой трудно что-либо добавить.

Для Маха, однако, критика философов-профессионалов отнюдь не была чувствительной. Он, судя по всему, расценивал ее не как претензии по существу, а как порицание за незнание метафизических тонкостей, на которые позитивист смотрит с презрением. Во всяком случае, ответа на эту критику не последовало, хотя Мах знал о ней: австромарксист Ф. Адлер со своей женой, русской по национальности, еще в 1909 г. перевел книгу Ленина и сообщил о ее содержании Маху в письмах. Между тем последнего волновала не критика философов-профессионалов, а то, как он выглядит в глазах своих собратьев по цеху — естествоиспытателей. Во многом, наверное, этим и объясняется явная небрежность в его рассуждениях об «элементах». Мах не может не чувствовать, что здесь он впадает в сферу чистой метафизики, несмотря на все свои анти-метафизические декларации. Поэтому он стремится как можно быстрее покинуть ее, тогда как философ-профессионал именно здесь бы и задержался подольше. Мах же видит свою главную задачу в том, чтобы вновь «собрать разобранное», сложить разложенный на элементы механизм человеческого познания и заставить его функционировать.

Мах отнюдь не стремится доказать всем и каждому, что существуют только «комплексы элементов», а не объективные вещи и субъективное Я. Наивная вера людей в существование вещей и Я совершенно неискоренима, и Мах — не Дон Кихот, чтобы воевать с ветряными мельницами. Неискоренима эта вера потому, что она биологически полезна, поскольку экономит наши силы. Умственная работа, по мнению Маха, подчиняется, как и всякая другая, принципу наименьшей траты сил. Если где-то открывается малейшая возможность облегчить себе задачу, человек непременно сделает это. В его практике постоянно возникают случаи, когда нет никакой необходимости детально рассматривать и описывать все до единого элементы, данные в ощущении. Те из них, которые

[31]

обычно воспринимаются вместе, для облегчения можно условно сгруппировать в комплекс и назвать его вещью — «яблоко», «гроза», «атом» и т. п. При этом, естественно, приходится условно предполагать, что комплекс этих обычно вместе воспринимаемых элементов относительно стабилен и каждый из таких элементов относительно постоянен. Более того, у нас просто нет иного выхода, поскольку одновременно замерить все параметры и с одинаковой точностью зафиксировать характеристики всех элементов принципиально невозможно (принцип неопределенности В. Гейзенберга). Точно также определенный комплекс ощущений, переживаний, волевых актов, связанных с ними, называется для экономии сил именем собственным Я. И это Я предполагается относительно стабильным, хотя каждый знает, насколько элементы такого комплекса переменчивы и преходящи.

Таким образом, восстановлена вроде бы исходная картина: есть объективные вещи, есть субъективное Я. Мы экономим силы, называя одним словом, одним именем целые комплексы элементов. Но ради чего, собственно. Мах затевал тогда долгие и весьма путаные рассуждения об элементах? Да исключительно для того, чтобы избежать фетишизации созданных понятий, слепой веры в их реальное существование в духе Платона. Одно дело считать объективные вещи и Я реально существующими и с пеной у рта доказывать, что они материальны, незыблемы или что они имеют неизменную сущность, «эйдос». Совсем другое дело — пользоваться представлением об объективной вещи, о субъективном Я, ни на минуту не забывая, что это лишь наши понятия, временно созданные для экономии сил.

Во втором случае, когда мы сознаем, что такие представления сформированы на основе условных допущений, мы просто обязаны постоянно проверять, а не изменился ли, не исчез ли вообще тот комплекс элементов, который был назван, нами вещью или Я. Есть ли по-прежнему тот же самый предмет, не переменился ли полностью тот человек, чье Я мы некогда признали условно неизменным?

Но если так, то получается, что вообще любую теорию, как в физике, так и в другой области человеческой жизни надо рассматривать соответствующим образом. Теории как таковые безусловно полезны, поскольку человечество стремится с их помощью избежать излишних экспериментов и наблюдений, сэкономить «опыты быстротекущей жизни»: «Вся наука способна заменять или экономить опытные познания благодаря формированию фактов в мысли, мысленно предвосхищая их или мысленно продолжая их ряд, и эти мысленные образы более доступны и сподручны, чем само опытное познание, которое они в некотором отношении могут заменить. Эта экономная функция науки, полностью пронизывающая ее сущность, становится ясной уже в результате самых общих размышлений. С

[32]

постижением экономического характера исчезает и всякая мистика из науки. Передача-сообщение науки путем преподавания имеет целью сэкономить одному индивиду опытное познание путем переноса опытного познания другого индивида. Переносятся даже опытные познания целых поколений, благодаря сохранению их в письменном виде в библиотеках последующих поколений и тем самым оказываются сэкономленными для них» 43.

Итак, Э. Мах объявляет, что он ничего не имеет против теорий как таковых и даже считает их существование совершенно естественным, биологически оправданным, полезным для жизни. Но, апеллируя к теории, надо постоянно помнить, что она — лишь временное допущение и упрощенное представление, «эрзац-опыт», мнемоническое правило для запоминания. Поэтому при малейшем расхождении теории с фактами от нее следует немедленно отказаться. Нормой по отношению к любым теориям — и в физике, и в жизни должен стать здоровый скепсис, ибо теории являются «идеологиями», не выдерживающими конфронтации с фактами живого опыта, т. е. с элементами и их комплексами.

С таких позиций Мах начал поход против физических теорий, если не против всей теоретической физики вообще, прикрывая его, так сказать, лозунгом: «За здоровое отношение к теориям!» Его исследования в области истории науки отныне направлены прежде всего на доказательство ограниченности и несовершенства научных теорий прошлого — ради развенчания веры в теории современные. Он проводит коренную ревизию ключевых понятий механики, казалось, незыблемых на все времена, даже объявленных априорными. В книге «История и корни тезиса о сохранении работы» (1872) Мах, заявив, что он категорически отвергает всякое метафизическое, равно как и механическое, толкование физики 44, отказался рассматривать понятие массы Ньютона в качестве ключевой характеристики материи, ее «меры», и свел его к понятию ускорения. Он отверг как излишние абстракции «априористски-синтетические» категории абсолютного движения, абсолютного пространства и абсолютного времени в классической механике.

Следуя призыву своего единомышленника В. Оствальда (1853:— 1932): «Ты не должен никогда создавать себе никаких идеальных образов или сравнений какого бы то ни было рода», Мах полагал, что все наглядные образы в физике нужно заменить измерениями. Он отверг как метафизические конструкции гипотезу о существовании эфира и теорию строения атома и даже выступил против специальной теории относительности А. Эйнштейна, основанной, по его мнению, на метафизическом допущении объективных законов природы.

Именно скептическое отношение к теории, принижение роли теоретического познания вообще как средства продвижения к ис-

[33]

тине — вот что привлекло в философско-мировоззренческом плане А. А. Богданова, написавшего в предисловии к изданной в 1908 г. на русском языке работе Э. Маха «Анализ ощущений»: «У Маха многому можно научиться. А в наше бурное время, в нашей залитой кровью стране особенно дорого то, чему он учит всего больше: спокойная неуклонность мысли, строгий объективизм метода, беспощадный анализ всего принятого на веру, беспощадное истребление всех идолов мысли. Все это нужно нам не только для цельности и научности мировоззрения» 45. Для чего еще — Богданов не сказал по цензурным соображениям. Но догадаться нетрудно — для выработки определенной стратегии рабочего движения в России! Иначе говоря, Богданову в махизме были интересны в первую очередь не гносеологические вопросы сами по себе, не анализ проблем физики и физиологии, а обоснованная таким образом общая философско-мировоззренческая установка, имеющая непосредственный выход в политику. Именно так и понял смысл богдановских работ В. И. Ленин, что побудило его экстренно заняться критикой философско-гносеологических и методологических основ определенного позитивистского мировоззрения, определенной позитивистской политической левизны.

Вот об этом-то феномене — позитивистской политической левизне, естественно вытекающей из основных мировоззренческих установок позитивистской философии, — мы и станем в первую голову вести речь в данной работе. Хотя такая постановка вопроса может вызвать резкие возражения у тех, кто привык считать позитивизм философией политически нейтральной, чисто сциентистской, замкнутой на проблемах чистой науки. Надо, следовательно, доказать, что а) социально-политический аспект философии позитивизма существует; б) она влечет за собой определенную левую политическую ориентацию, неизбежно и естественно следующую из основных позитивистских тезисов.

Мы предвидим возможное указание (выдержанное опять-таки в позитивистском духе) на то, что некоторые мыслители-позитивисты отличались правыми и консервативными взглядами в области политики. Достаточно назвать хотя бы К. Поппера. На это можно было бы ответить столь же позитивистским «контраргументом»: привести противоположные факты и, сосчитав, убедиться, что их значительно больше. Отто Нейрат, к примеру, был уполномоченным по вопросам экономики в Баварской советской республике в 1919 г., проводил социализацию экономики, а затем стал членом социал-демократической партии Австрии, личным другом Отто Бауэра. Рудольф Карнап в молодые годы много работал в советах солдатских депутатов, был членом организации «Независимые социал-демократы» и сам определял свои убеждения как «пацифизм», «интернационализм» и «антикапитализм». Он еще в Вене получил прозвище «красного профессора», а эмигрировав в США, стал бор-

[34]

цом за гражданские права негров. Э. Цильзель, представлявший, наряду с О. Нейратом, леворадикальное крыло Венского кружка, был активным социал-демократом. Математик Ханс Хан, тоже один из членов Венского кружка, непосредственно причастный к его созданию, состоял членом Социалистического союза преподавателей высшей школы. Берлинский единомышленник венских неопозитивистов Ханс Райхенбах в молодости считался едва ли не главным теоретиком левого студенческого движения в Берлине и был первым председателем «Социалистической студенческой партии» 46.

Список примеров подобного рода можно было бы продолжить. Однако, в отличие от позитивиста, которого вполне удовлетворило бы «доказательство» с помощью примеров и статистических выкладок в процентах, мы попытаемся подойти к делу иначе. Начнем хотя бы с того, что понятие «позитивизм» точно не определено и подчас связывается с учениями мыслителей, которые существенно противоречат друг другу. С появлением же термина «постпозитивизм» границы позитивистской ориентации стали совершенно расплывчатыми 47. При таком положении дел в истории философии, не способной пока дать четких теоретических определений, к позитивистам можно отнести достаточно широкий круг людей самых различный философских и политических убеждений. Понятно, что последующие индуктивные обобщения решительно ничего не дадут.

Поэтому начинать следует с допущения, что из основных тезисов позитивистской философии логично и естественно вытекает определенное мировоззрение, воплощающееся затем в политике. Наличие такого мировоззрения мы можем, во-первых, зафиксировать чисто эмпирически, если это слово применимо к историко-философскому исследованию, т. е., проще говоря, по цитатам, документам, свидетельствам современников. Во-вторых, мы можем логически продолжить некоторые философские рассуждения позитивистских мыслителей даже в том случае, если они не сделали этого сами, и вывести таким образом определенные представления о человеке и обществе, о движущих ими силах, о политике как таковой и возможностях, которые она открывает. Диалектически соединяя первое и второе, ведя эмпирический поиск на основе исходной теоретической установки и корректируя ее в соответствии с материалом, мы и должны получить цельное и обоснованное представление о сущности и особенностях позитивистской политической ориентации. Причем начать ее выявление можно уже с анализа махизма под этим углом зрения.

Все, что нам известно из документов и свидетельств о политических убеждениях самого Э. Маха, характеризует его как «умеренно-социалистического деятеля» (в этом отношении с оценкой А. А. Богданова можно и согласиться) 48. Правда, среди его работ нет ни одной, специально посвященной вопросам обществоведения

[35]

и проблемам политики. И можно догадаться, почему: сфера, где в теоретической области пока безгранично господствуют теологические и метафизические химеры идеологии, Маха не привлекала. Между тем он полагал, что принципы, разработанные им применительно к естествознанию, так сказать, «правила поведения в науке», вполне могут быть распространены и за ее пределы, на общественную жизнь. А потому его труды по физике, физиологии, истории науки закладывают хороший фундамент для мировоззрения и жизненной позиции, единственно достойной прогрессивно мыслящего ученого.

В. Холличер, известный австрийский марксист, член коммунистической партии Австрии, соглашаясь с ленинской оценкой философии Маха, о его политической позиции пишет так: «В политическом отношении, впрочем, Эрнст Мах был прогрессивно ориентированным человеком, а также атеистом. В своей доныне неопубликованной автобиографии ... Мах писал о своей жизни, что его молодость пришлась на «крайне реакционный клерикальный период», последовавший «за поражением революции 1848 г.», что он всегда испытывал «глубокое уважение к рабочим, занятым физическим трудом» и даже сам выучился ремеслу столяра. Позднее он выступил против клерикально-реакционной попытки основать в Австрии так называемый «вольный католический университет»... И он участвовал в работе «Комитета лиц вне вероисповедания»... («Komitee Konfessionslos»), который в преддверии первой мировой войны развернул движение за выход из лона церкви. Мах был единственным профессором Венского университета, который призывал к выходу из лона церкви; быть может, он был единственным и во всей Первой республике» 49.

Расходится ли такая антирелигиозная позиция Э. Маха с основными положениями его философии? Ни в коей мере. Она представляет собой позицию скептика, равно отвергающего с позитивистской точки зрения и теологию, и философский атеизм материалистов. И то, и другое для него — одинаково метафизические доктрины, лежащие за пределами сферы точных наук, основанных на наблюдении. Никто не наблюдал в лаборатории ни бога, ни «материи вообще».

Э. Мах, совершенно упуская из виду психологические корни религии, считает, как и абсолютное большинство позитивистов, что идея бога возникла лишь из необходимости объяснить возникновение и устройство мира. Едва только разовьются в достаточной степени физика, химия, биология, астрономия и другие позитивные науки, которые смогут описать возникновение и устройство мира на строго эмпирической, научной основе, вера в бога отпадет сама собой. Не только бог, но и материя будут отвергнуты как излишние, изжившие себя объясняющие гипотезы. Человек, усвоивший определенную подборку естественнонаучных сведений,

[36]

своего рода энциклопедию, необходимо становится свободомыслящим, т. е. скептиком позитивистского толка. Ему одинаково чужды как религиозные предрассудки, так и пустые фантазии философов-метафизиков. Он не атеист, т. е. не приверженец философской теории, обосновывающей ложность идеи бога метафизически. Он — свободомыслящий, ни в грош не ставящий ни одной теории вообще, верящий только в эксперимент, в опыт.

Отношение Маха к рабочему движению, к борьбе демократических сил претерпевало на протяжении его жизни определенную эволюцию «влево». Как уже было сказано, в юности он симпатизировал повстанцам 1848 г. Он гневно осудил подавление Парижской коммуны. Однако, как отмечает известный австрийский исследователь Ф. Штадлер, в момент приглашения в Венский университет, на специально для него созданную «кафедру философии, в особенности истории и теории индуктивных наук» в 1895 г. Мах еще явно тяготел к Немецкой либеральной партии.

Собственно говоря, само приглашение Э. Маха, известного своим свободомыслием и антирелигиозными настроениями, было событием немалого политического значения. Оно было бы совершенно немыслимым, если бы в австрийской части монархии Габсбургов после падения правительства Тааффе в 1893 г. не пришла к власти коалиция так называемых «Объединенных левых» (Немецкой либеральной партии, Объединенной партии прогресса, Немецкой консервативной партии). Падение этого правительства, которое произошло всего лишь месяц спустя после единогласного избрания Э. Маха профессором, на практике означало полный крах Немецкой либеральной партии. С этого времени симпатии Маха стали принадлежать социал-демократам. Как Мах, так и его друг Й. Поппер-Линкеус стали членами «Венского фабианского общества» 50.

Солидарность Маха с борьбой рабочих особенно ярко проявилась в последние годы его жизни, при весьма драматических обстоятельствах. В 1898 г., во время железнодорожной поездки, у Маха случилось кровоизлияние в мозг. Правая сторона тела оказалась парализованной. В 1901 г. окончательно стало ясно, что с преподавательской деятельностью придется расстаться и уйти в отставку. Дворянский титул, пожалованный ему, Мах отверг, но не отказался от избрания пожизненным депутатом верхней палаты парламента. На большинстве заседаний он не присутствовал по состоянию здоровья. Однако в 1901 г., когда ожидалось бурное обсуждение закона о девятичасовом рабочем дне для шахтеров и каждый голос был на счету, Мах потребовал доставить себя на голосование в инвалидной коляске. Точно так же он поступил в 1907 г., когда шла ожесточенная борьба по вопросу о реформе выборов. Эти поступки, а также выступления против расизма и против мировой войны как «позорнейшей главы в истории» 51

[37]

снискали Маху прочные симпатии в рабочей, социал-демократической среде. Особенно сильными они были у Фридриха Адлера, который переписывался с Махом, а также активно пытался соединить махизм с марксизмом 52.

Говоря об отношении Э. Маха к рабочему движению, мы затрагиваем более общую проблему, одну из центральных в нашем исследовании. Ее можно обозначить так: позитивизм и рабочий класс. Симпатии позитивистов к рабочему классу отнюдь не были просто их личным делом, отдельным от философии. Они могли быть большими или меньшими, но вот связь философии позитивизма и мировоззрения рабочих, способность позитивизма в концентрированной научной форме выразить это мировоззрение и стать философией рабочего класса подчеркивалась позитивистами постоянно.

Еще О. Конт, один из родоначальников позитивизма, писал о том, что возникает «...необходимое тяготение низших классов к положительной философии, которая, лишь только она придет с ними в тесное соприкосновение, получит у них свою главную естественную, одновременно умственную и социальную опору» 53. О. Нейрат, стремившийся поставить на службу рабочему классу свою философию наряду с кипучей организаторской деятельностью, даже заявлял с гордостью: «Мне уже не удастся стать пролетарием — я не могу говорить на (венском. — Авт.) диалекте. Но мой сын Пауль — тот будет настоящим пролетарием» 54.

О пролетарском характере философии Маха постоянно говорил русский его последователь А. А. Богданов, желавший объяснить, «зачем нужна и полезна философия Маха для сознательно борющегося пролетариата и для товарищески присоединившейся к нему части интеллигенции из других классов» 55. Именно позитивизм, а не материализм, по мнению Богданова, должен был стать философией рабочего класса, что в первую очередь вызвало решительную критику В. И. Ленина и Г. В. Плеханова, считавших позитивизм философией буржуазной и реакционной.

Такая оценка, никаких оснований для которой Богданов не видел и которую поэтому считал просто «политическим ярлыком», приводила его буквально в бешенство: «...есть очень влиятельные теоретики, относящиеся с крайней враждебностью к идеям Маха и ко всему новейшему естественнонаучному позитивизму. Тов. Плеханов, которого без особой неточности можно назвать официальным философом нашей партии, склонен приписывать «махизму» какое-то огромное и притом чрезвычайно вредное влияние на жизнь и судьбы русской социал-демократии. Ведется целый систематический поход против школы Маха — Авенариуса и против всего, что сколько-нибудь с ней соприкасается... Молодым умам старательно внушается мысль о какой-то антиреволюционной новейшей философии естественных наук». А между тем, согласно Богданову, «абсолютно никаких конкретных указаний на практически бур-

[37]

жуазные тенденции в мировоззрении Маха означенными его противниками — тов. Плехановым и его учениками — не дается» 56.

В пылу полемики Богданов выдвигает встречное обвинение: сторонники материализма, наоборот, опираются не на философию естествознания XX в., каковой является махизм, а на «философию естествознания XVIII в. в формулировках барона Гольбаха, чистейшего идеолога буржуазии, весьма далекого и от умеренно-социалистических симпатий Э. Маха» 57. Так что буржуазна именно философия материализма, именно материализм, по мнению «эмпириокритиков», есть философия мещанства 58. У пролетариата же просто не может быть иной философии, кроме позитивизма.

Суть вопроса обрисована, таким образом, более чем ясно. Две философии — диалектико-материалистическая и позитивистская — предлагаются в качестве основы для научного мировоззрения пролетариата, при этом они целиком и полностью исключают друг друга. С ними связаны две различные жизненные позиции, две различные системы мировоззренческих принципов, наконец, два различных взгляда на общество, на движущие им силы, на цели и задачи политики пролетариата. Только раскрыв эту противоположность в полной мере, доказав принципиальную ограниченность позитивистского «пролетарского мировоззрения», которое в определенных исторических условиях действительно может становиться реакционным независимо от воли его представителей, ибо вытекающая из него политическая линия объективно создает условия для победы сил реакции, — короче говоря, только при всестороннем сопоставлении диалектического и исторического материализма, с одной стороны, и позитивизма во всех разновидностях его — с другой, только на основе анализа следующих из этих философских направлений политических позиций можно говорить о действительном освоении ленинского наследия, о полном постижении содержания книги «Материализм и эмпириокритицизм».

К вопросу о том, диалектический материализм или позитивизм является подлинной философией революционного пролетариата, мы еще вернемся позднее, и не раз. А пока обратим внимание на те социально-политические выводы, которые следуют из философии махизма. Да, Э. Мах действительно не оставил ни одной работы, специально посвященной общественно-политической проблематике. Однако его друг и единомышленник, его alter ego Йозеф Поппер-Линкеус был сторонником не только философии махизма, но и того примечательного феномена, который мы здесь будем называть «позитивистской инженерной утопией» или «социальной инженерией».

Й. Поппер-Линкеус так же, как и Э. Мах, был философствующим практиком, «человеком дела». Он родился в Чехии, студенческие годы провел в Праге, где в 1854—1858 гг. изучал машино-

[39]

строение, а затем отправился в Вену работать железнодорожным служащим. Здесь он стал известен как способный инженер и конструктор: изобретение в 1867 г. парового вентиля принесло ему впоследствии такие высокие доходы, что последние десятилетия своей жизни он смог посвятить исключительно занятиям литературой и философией.

Впрочем, о философских взглядах Й. Поппера-Линкеуса стало известно главным образом тогда, когда неопозитивисты Венского кружка занялись разбором его наследия. В 1926 г. Ф. Франк писал М. Шлику, что X. Лоевы подготовил на основе этого наследия книгу о теории познания Й. Поппера-Линкеуса и ее, видимо, следует включить в серию «Труды по научному миропониманию», издавать которую планировали члены Венского кружка (напомним, что научным миропониманием они называли логический позитивизм и лежавшие в его истоках концепции). Книга, однако, так и не вышла в свет, хотя фрагменты учения Й. Поппера-Линкеуса о познании были опубликованы несколькими годами позже в неопозитивистском журнале «Познание». В том же письме Ф. Франк охарактеризовал это учение как выдержанное в духе Э. Маха, отчасти даже более радикальное, «с большим пониманием математического образа мышления и с отчасти оригинальными, порой даже поразительно точными замечаниями, касающимися теории познания» 59. Во всяком случае, в манифесте Венского кружка «Научное миропонимание» Э. Мах и Й. Поппер-Линкеус были поставлены в один ряд как идейные предшественники неопозитивистской философии.

Широчайшую известность Й. Поппер-Линкеус снискал, однако, не как философ, а как фантаст. Собственно, псевдоним «Линкеус» он добавил к своей фамилии после шумного успеха опубликованного под этим псевдонимом в Дрездене в 1899 г. двухтомника «Фантазии одного реалиста»: восемьдесят небольших фантастических произведений, отчасти написанных на «документальной» основе собственных сновидений 60. Может показаться, что между этими «фантазиями» и социальными утопиями Й. Поппера-Линкеуса, которые изложены в работах «Право жить и обязанность умереть» (1878) 61 и «Всеобщая продовольственная обязанность как решение социального вопроса» и представляют для нас здесь первостепенный интерес, нет практически никакой глубокой связи, если... не принимать во внимание философско-мировоззренческую доктрину позитивизма, на которую опирается и то, и другое!

Обратим внимание на такой факт: весьма распространенной фигурой среди позитивистов оказывается сочинитель фантастических произведений, в которых описывается более совершенное и справедливое, по их мнению, общественное устройство. Вспомним, что основателем позитивизма был утопический социалист Сен-Си-

[40]

мон, вернее, наоборот, — позитивист Сен-Симон создал социальную утопию. В этот же ряд следует поставить Й. Поппера-Линкеуса, затем О. Нейрата, разработавшего целую теорию «научного утопизма», о которой мы еще будем говорить. Не забудем и роман-утопию А. А. Богданова «Красная звезда», сдержанная оценка В. И. Лениным которого ничуть не менее примечательна 62.

И никто из фантастов-позитивистов никогда не рассматривал свое творчество как «баловство», «пустое сочинительство», «вольную игру фантазий»! Столь легкомысленными занятиями они, представители точных наук и люди дела, никогда бы не увлеклись. Это просто противоречило бы всеобъемлющему позитивистскому принципу экономии. Если утопия написана, то, стало быть, она позволяет оптимальным образом решить какие-то задачи.

Предельно-серьезное отношение к фантазиям, даже к сновидениям у столь гордящихся своей принадлежностью к точным наукам и технике людей удивительно только на первый взгляд, как и придуманное ими парадоксальное сочетание слов — «научная фантастика». Здесь нет ничего странного, если проследить, как такое отношение вытекает непосредственно из основных тезисов позитивизма.

Как мы помним, махизм отвергает существование Я, а раз так, то в тех образах, которые даны человеку, нет совершенно ничего произвольного, искусственно выдуманного, субъективистского. Нам одинаково, совершенно одинаково дано как физическое, так и психическое. Образы внешнего мира — ничуть не большая реальность для нас, чем образы снов и фантазий. И заявление П. Поппера-Линкеуса по этому поводу не оставляет никаких сомнений: «Не следует проводить различия между внешним и внутренним миром, ни внутри, ни вовне. Напротив, в каждый момент реферируются переживания (вместо термина «элемент». — Авт.) различного рода. Только лишь кожа отделяет их друг от друга. При бесконечной количественной делимости переживаний мира так называемые «внутренние» и «более тонкие» переживания (такие, как воспоминания, сон, галлюцинация и. т. п.) — это просто те переживания, связь которых с соседствующими областями происходящего в мире не так-то легко можно проследить; это либо стоит большого труда, либо вовсе невозможно, тогда как, к примеру, можно проследить связь магнетизма с электрическим током, а его — с теплотой, а ее — с жизненной силой, т. е. связь и переход от одной соседствующей области к другой» 63.

Сказано предельно откровенно. Физическое ничем не отличается в принципе от психического, кроме того, что одно физическое переживание можно без труда связать с другим, например, свет с теплом, а одно психическое переживание — воспоминание, сон, галлюцинацию, фантазию — необычайно трудно иди невозможно связать с другим. Впрочем, надо выразиться точнее: не

[41]

связать искусственно, а научно, точно восстановить ту связь между ними, которая существует на самом деле. В этом суть психоанализа и психоаналитического толкования сновидений, и не случайно 3. Фрейд признавался Й. Попперу-Линкеусу в письме, что некоторые идеи «Фантазий», вышедших всего на год раньше «Толкования сновидений», непосредственно повлияли на психоаналитическую концепцию снов и фантазий 64. Ведь психоаналитик считает себя столь же строгим ученым, как и физик-экспериментатор, и он должен с такой же точностью — хотя это неизмеримо более трудно — прослеживать связи между психическими переживаниями.

Наше психическое, таким образом, совершенно независимо от нашего субъективного произвола. То, что я переживаю — в виде ощущений, воспоминаний, снов, фантазий — все это совершенно не зависит от меня. Здесь, впрочем, надо выразиться еще более точно. На самом деле, как мы помним, ни Я, ни чего-то подобного в данном случае просто нет. Мах полностью соглашается с рассуждениями Лихтенберга, который считал, что содержание представлений в нашем сознании не зависит от нас, а потому надо говорить не «я мыслю», а «думается» 65. Так что «примысленное» для удобства и экономии Я, говоря строго, надо здесь ликвидировать и выражаться безлично — «чувствуется», «есть мнение», «снится», «мечтается», «фантазируется».

Еще проще позитивистские рассуждения можно, видимо, передать так. Ночью меня обуревают фантазии — сновидения. Их комплекс, в сущности, и называется для экономии моим Я в эту ночь. Ночью во мне «мечтается», «фантазируется» само по себе, совершенно независимо от каких-то субъективных усилий, желаний «субъекта», которого на самом деле не существует. Точно так же во «мне» днем фантазирует и ощущает сама реальность, элементы комбинируются сами собой. Мои фантазии и сны — факт реальности, в котором нет ни грана субъективизма. Это «объективные» фантазии и «объективные» сны, как выразился бы на своем языке метафизик. Ведь предосудительный субъективизм начинается только тогда, когда их пытаются толковать в метафизическом духе.

Записанный сон, записанная фантазия — это, таким образом, не «мое», не субъективистское, а документ реальности. С ним может, например, работать ученый-психоаналитик, который будет выяснять, как это переживание-фантазия или сновидение связано с другими психическими элементами. Но точно таким же документом реальности является и фантастический рассказ, утопия! Не какой-то мечтательный сочинитель и вообще не какой-то субъект создал ее по своему собственному произволу. Психические элементы — фантазии сами сложились в комплекс и «сказались» через посредство писателя («писатель» — лишь экономное название для всего такого комплекса переживаний-фантазий).

Что из этого следует? Совершенно новый взгляд на общество

[42]

и пути его преобразования. Человек обыденный, находящийся во власти стихийного материализма, по отсталости своей считает, что есть, во-первых, объективно существующий общественный порядок, социальная реальность, социальная материя. Во-вторых, есть фантазии и мечтания утопистов, существующие только в их головах. Они фантазии, совершенно субъективны и далеки от реальности. Вот этот-то взгляд позитивисты и клеймят как буржуазный, навязанный «идеологами».

На деле все иначе. То, что мы именуем «реальностью», «объективно существующими общественными отношениями», «социальной материей», «феодализмом», «капитализмом», «социализмом» и т. п. — это лишь комплексы элементов, воспринимаемые громадным множеством людей. Реальность это на самом деле то, что одновременно воспринимается многими, и наоборот. Что же тогда представляет собой социальная утопия? Это комплекс элементов, который пока воспринимается только одним человеком. Но это не субъективная его фантазия, так как, по Э. Маху и Й. Попперу-Линкеусу, личности, Я, субъекта не существует. Потому нельзя сказать, что, к примеру, Р. Оуэн произвольно выдумал строй общества будущего. Ни Р. Оуэн, ни любой другой человек не может искусственно составить картину общества будущего и вообще не может создать ни одного образа по собственному желанию точно так же как мы не можем, ложась спать, заказывать, что бы мы хотели увидеть во сне. То, что приходит нам в голову, определяется не нами. Это независимо от нашего желания комбинирующиеся комплексы элементов. Стало быть, надо сказать так: сложилось представление об обществе будущего как комплекс элементов и первоначально стало частью того более обширного комплекса, который мы условно, из экономии сил, именуем «Р. Оуэн».

Итак, сама жизнь подсказала Р. Оуэну, как можно иначе устроить общество. Есть картина общества, существующая в восприятии всех, и есть картина общества, вначале проявляющаяся в восприятии только его одного. Сопоставляя их, Р. Оуэн убеждается, что его картина изображает строй более экономичный, позволяющий при меньших усилиях производить больше продукции. С этого момента старая картина обречена! Стоит только написать книгу и нарисовать в ней для всех зримую картину нового общественного строя, как все члены общества убедятся, что он более экономичен, и предпочтут его! (Вспомним законы экономии, описанные Э. Махом, — к ней стремятся все и всегда!) Еще лучше, конечно, построить действующую модель нового строя — фаланстер и т. п. Тогда любой может приехать и сам воспринять этот комплекс элементов, т. е. передовой опыт. Затем он внедрит этот опыт у себя дома, и строй будущего будет существовать уже в опыте его земляков. И так далее, пока новый строй общества не утвердится

[43]

в опыте большинства населения страны, т. е. реально. Но появится новый Оуэн — и все начнется сначала.

Почему же люди не всегда «распространяют передовой опыт», хотя и видят, что новое устройство общественных отношений более экономично? Да потому, что им мешают идеологи теологи и философы-метафизики. Они насаждают предрассудки. Именно они-то и распространили представление, согласно которому ныне существующий строй объективен, а фантазии утопистов субъективны и не стоят ни гроша. Попы говорят, что данное общественное устройство угодно богу и создано им. Материалисты утверждают, что оно возникло объективно, что существуют какие-то объективные законы, которые нельзя нарушать безнаказанно. Чем это отличается? Да ничем. Что «бог», что «экономика», что «социальная материя», что «история как объективный процесс» — все это выдумки обманщиков-идеологов, которые хотят законсервировать старое.

Люди с отсталыми представлениями, сознание которых находится еще на первой или второй из описанных О. Контом стадий, оказываются всецело во власти идеологов, в особенности крестьяне и мелкие буржуа — мистики по натуре. Значит, социальный утопист должен опираться на тех, чьи занятия подготавливают к передовому, позитивистскому взгляду на мир и общество. Силы, на которые можно рассчитывать — это прежде всего естествоиспытатели, техники и инженеры, но более всего — самый массовый разряд лиц, занятых физическим трудом на производстве, что тождественно, по позитивистским представлениям, понятиям «рабочий класс», «пролетариат». Достоинства представителей перечисленных социальных сил состоят, во-первых, в том, что они не уважают отвлеченной философии, а потому не заражены идеологией, метафизикой; во-вторых, в том, что они в силу своего образа жизни, характера занятий приучены ставить наблюдения, опыт выше всяческих теорий и не испытывают перед последними пиетета, а потому легко расстаются со старыми взглядами; в-третьих, все это трезвые умы, они смогут быстро оценить экономичность предлагаемой новой модели общества; в-четвертых, люди дела, они способны быстро реализовывать ее на практике.

Вот философско-мировоззренческая база позитивистских социальных утопий и деятельности по их внедрению. Собственно, за пределами естествознания смысл позитивизма можно было бы определить так: обоснование права на социальные эксперименты без каких-либо ограничений, исходя из одного только соображения — большей экономичности и рациональности вводимой социальной модели. Сложнейшие философские рассуждения, на которые махистам со скрежетом зубовным пришлось пуститься ради устранения понятий «материя», «закон общественного развития», «историческая объективность» и т. п. как пережитков прошлого

[44]

в мышлении человечества, оправдают себя. Они принесут всем нам небывалую свободу социального экспериментирования — и скоро! Ведь мы доказали себе и другим, что не существует никаких объективных законов общественного развития, социальной материи, объективных общественных отношений, экономических закономерностей. Пусть этими метафизическими фетишами материалисты пугают трусов, не желающих общественных перемен! Объективные причины и тому подобное придуманы только для оправдания собственного бездействия. Долой их! Да здравствует научная фантастика как образ будущего! Экономичнейшую модель общества — немедленно в жизнь!

Что же было предложено Й. Поппером-Линкеусом в его утопическом сочинении «Право жить и обязанность умереть» и восемьсотстраничном труде «Всеобщая продовольственная обязанность как решение социального вопроса»? Абсолютный пацифизм и замена всеобщей воинской обязанности всеобщей продовольственной обязанностью, службой в продармии. Эта продармия, в которой определенный срок должен отслужить каждый член общества, будет занята на сельхозработах и строительстве жилья. Все работают тут совершенно бесплатно и обязаны произвести столько продуктов питания, чтобы снабдить ими каждого члена общества, а также предоставить каждому жилплощадь. Только тогда, когда обеспечено это необходимое, когда отработано обязательное, человек может заняться производством предметов роскоши — за деньги. Й. Поппер-Линкеус предполагал, что вначале надо у всех конфисковать частную собственность без компенсации, дабы заставить человека отработать свой долг в продармии, а затем частями возвращать ее, чтобы создать материальную базу для производства товаров не первой необходимости.

Обставив свою квартиру и обеспечив себя продуктами, семьи будут жить в мире и направлять свою энергию на занятия искусством и наукой. Однако в том случае, если продовольствия, поставляемого продармией, будет не хватать, придется идти на строжайшее регулирование рождаемости: заставлять делать аборты, Полностью преобразовать следует также и уголовное право: вместо того, чтобы лишать преступников свободы, необходимо публично их высмеивать. Лишь в случае рецидивов нужно прибегать к тюремному заключению как к крайней мере.

Будучи свободомыслящим человеком, Й. Поппер считал идеалом мыслителя и вообще совершенной личностью Вольтера, которому посвятил книгу. Он полагал, что главные достоинства французского просветителя — антиклерикализм, бурная общественная активность, защита прогрессивных деятелей, стремление добиваться практических реформ и, наконец, универсализм, способность Вольтера блистать в различных областях, хотя и не выступая ни в одной 

[45]

из них звездой первой величины (запомним это: на универсализм претендовали не только сам Э. Мах и Й. Поппер-Линкеус, но и ряд других представителей позитивизма, в особенности, как мы увидим, О. Нейрат). Й. Поппер-Линкеус предлагал создать мемориал Вольтера, деньги на сооружение которого должны быть собраны всеми прогрессивными людьми мира, и установить у монумента постоянную почетную вахту студентов. Все это необходимо для того, чтобы человечество избавилось, наконец, от всех тех пороков, на которые указал Вольтер.

Й. Поппера-Линкеуса постоянно поражало, отчего его утопические проекты, столь простые и ясные, столь выгодные и сулящие экономию, не вызывают интереса у широкой общественности Вены, считаются пустыми фантазиями. Нас, возможно, поразит другое: в 1918 г. в Вене был создан союз «Всеобщая продовольственная обязанность», который поставил своей целью распространение идей Й. Поппера-Линкеуса. Союз этот просуществовал до 1938 г. и даже издавал одноименный журнал. Одним из членов его был А. Эйнштейн. Немногочисленный по составу своему — к 1929 г. он насчитывал около 1000 членов — союз «Всеобщая продовольственная обязанность» вел тем не менее активную агитацию за создание продармии, которая производила бы продукты, жилье и одежду, и за распределение всего произведенного ею натурой, не через торговлю, а также за распространение всемирного языка эсперанто.

Еще более важно заметить, что идеи Й. Поппера-Линкеуса, касавшиеся социализации, оказались в центре споров по этому вопросу в австромарксистской среде; в них принимали участие Отто Бауэр, Вильгельм Элленбоген, Карл Реннер и, наконец, Отто Нейрат — человек, который отправился «вводить социализм» в Баварской советской республике. Он прислал из Мюнхена Й. Попперу-Линкеусу — другу отца и своему кумиру, перешагнувшему рубеж восьмидесятилетия, восторженную телеграмму: «Ваши идеи воплощаются в жизнь, мы проводим полную социализацию!» Но это уже следующая страница в развитии австрийского позитивизма и социальной инженерии.

[46]