Глава VII. Борьба за свободу.

ГЛАВА VII

БОРЬБА ЗА СВОБОДУ

Итальянская проблема — это, главным образом, проблема свободы. Но это проблема свободы в полном своем объеме, то есть: в индивидуальной сфере — духовная независимость, раскрепощение сознания, и в социальной сфере — организационная свобода, другими словами, создание государства и отношений между группами и классами. Без свободных людей невозможно создать свободное государство. Без раскрепощенного сознания невозможно раскрепощение классов. Это не порочный круг. Свобода начинается с образования человека и завершается торжеством государства свободных, равных в правах и обязанностях, государства, в котором свобода каждого является условием и границей свободы других.

Но пока с грустью приходится констатировать, что не менее верно и то, что в Италии образование человека, формирование основополагающей клетки — индивидуума — эта та область, в которой еще очень много надо сделать. Большинству населения, вследствие нищеты, равнодушия, вековых лишений, недостает ревностного глубокого чувства своей самостоятельности и ответственности. Века рабства привели к тому, что средний итальянец колеблется сегодня между рабской привычкой и анархическим бунтом. Восприятие жизни как борьбы и миссии, понятие свободы как морального долга, осознание своих границ и границ других — все это находится в зачаточной форме. Чаще всего итальянцы больше гордятся своей персоной в ее внешних проявлениях и отношениях, чем своей индивидуальностью. Их внутренняя жизнь очень богатая, но односторонняя; богата прежде всего в сфере чувств, в которой она прорывается в инстинктивной и отчаянной форме. Спокойное раз­мышление над главными проблемами жизни, при-

[143]

вычка общения со своей совестью, этим плодотворным источником духовных страданий, медленно создающим чудесный внутренний мир, который один только может дать познание самого себя как отдельной и самостоятельной единицы, — все это у многих отсутствует. Католическое образование — языческое как культ и догматическое по существу — и целая серия правительственной опеки на многие века отучили итальянцев думать от первого лица. Нищета доделала остальное. Еще сегодня средний итальянец перепоручает Церкви свою духовную исключительность, а теперь, воспитанный в духе конечной цели, оставил за государством право распоряжаться своим человеческим достоинством, сведя себя до положения средства. Уже находясь в рабстве в области духовной, он теперь оказался поневоле и в рабстве в области социальной и политической. Логическое завершение процесса пассивного отказа.

Сладостное ничегонеделанье — оскорбительная легенда материального порядка — однако имеет корни духовного порядка. Итальянцы нравственно лени­вы, и это служит у них источником скептицизма и лукавства низкого уровня, что побуждает их осквернять, высмеивая, все ценности и превращать в комедию самые мрачные трагедии. Они привыкли рассуждать о важных проблемах совести через посредников — настоящий духовный подряд — и потому, естественно, смирились с подрядом в отношении важных проблем политической жизни. Вмешательство Deus ex machina, дуче, укротителя — зовись он папой, королем, Муссолини — часто отвечает их психологи­ческой необходимости. С этой точки зрения муссол­линиевское правительство резко отличается от правительства революционного. Оно связано с традицией и придерживается линии наименьшего усилия. Фашизм представляет собой, вопреки всякой видимости, наиболее пассивный результат итальянской истории. Гигантская отрыжка веков и мерзкое проявление приспособленчества и отречения. Муссолини одер-

[144]

жал верх благодаря почти всеобщему дезертирству, осуществляемому через широкую сеть мудрых компромиссов. Только малое число пролетариев и интеллектуалов с самого начала имели мужество противостоять ему с радикальной непримиримостью.

Муссолини демонстрирует меру своей банальности, когда рассматривает проблему власти и дисциплины как главную педагогическую проблему для итальянцев.

Бог ты мой, не этому надо обучать итальянцев! Веками они склонялись перед всеми властями и служили всем тиранам. До сих пор наша история не представила ни одной настоящей народной революции. Во все эпохи своей истории итальянский народ имел свои высокие, одинокие, недоступные вершины; немногие примеры героизма, железные характеры; но он никогда не умел реализовать самого себя.

Италия не принимала участия в религиозных войнах, этих основных дрожжах либерализма, этого свидетельства о рождении современного человека. Италийский католицизм, испорченный римским су­дом и пассивным единогласием, остался чуждым даже процессу чистки, последовавшей за Реформацией. Католицизму, замешанному на монополии, нечего делать с католиком, замешанному на конкуренции.

Мы веками жили, находясь в мире политики, в отраженном мире, и усталыми, развитыми докатывались до нас большие волны европейской жизни.

Борьба за независимость была делом меньшинства, а не народного порыва. Лишь какие-то городские центры на Севере активно участвовали в восстании против чужеземцев. В центральной и южной части династия Савойя, пережив первый период энтузиазма, уподобилась Лотарингам и Бурбонам.

Пьемонтская бюрократия в кольцах своей упорядоченной, но душащей спирали, загасила уже дохо­дящую до хрипа одышку независимости. Триумф нынешней монархии и дипломатии способствовал,

[145]

как и в Германии, резкому отделению унитарного мифа от мифа анархистского. Мадзини и Катанео стали весьма чувствительной приправой к Рисорджименто. Та же политическая свобода, что медленно наступит по прошествию десятилетий, будет дочерью сделок и молчаливых соглашений. Завоевание свободы в Италии не связано ни с каким массовым движением, способным играть мифическую и назидательную роль. Масса отсутствовала. Пролетариат не завоевывал свои специфические свободы — организаций, забастовок, голосований — ценой деятельных усилий и жертв. Его обучение на рубеже этого века было слишком кратким, и всеобщее избирательное право представляется, да и было, хорошо продуманным даром сверху. То правило, согласно которому можно любить и защищать лишь то, ради чего ты много сражался и приносил жертвы, получило свое самое типичное подтверждение на опыте фашизма. Либеральное здание рухнуло при первом же столкновении с ним, и трудящиеся классы инертно наблюдали за упразднением ценностей, остававшимися чуждыми их сознанию. Когда Муссолини дает сегодня цифры своих табунов и свор собак и хвалится единодушием единой партии, исчезновением любого достойного противодействия, любой свободной инициативы, боеспособного меньшинства во имя карнавальной революции, он на самом деле не делает ничего иного, как восстанавливает бурбонскую пышность, при этом не оставляя нам даже того утешения, что он иностранец с иностранными войсками.

Конечно же, его романьольское сектантство нужно для борьбы, но борьбу он понимает только в выражении грубой силы; деспотическое высокомерие диктатора толкает его на систематическое подавление любой вспышки противодействия и борьбы. Однако его сектантская непримиримость служит делу свободы. Дубинками и наручниками, изощренными преследованиями Муссолини создает десятки тысяч современных итальянцев, жаждущих свободы. Ярост-

[146]

ные преследования и кошмарная логика репрессивных средств, целиком захвативших его, становятся нашими лучшими союзниками.

Впервые в истории Италии требование неотъемлемых прав личности и принципа самоуправления становится народной проблемой, а не проблемой секты посвященных. Ни один итальянец, каким бы необразованным и нищим он не был, не может не замечать фашизма и возникающих в связи с ним проблем жизни и смерти. Самый последний несчастный поденщик Калабрии сегодня страдает и надеется по той же причине, что заставляет страдать и надеяться самого утонченного интеллектуала и современного промышленника Юга. Пройдя столько мучений и унижений, чувство осознания свободы, как ценности, драматическим образом возникает в огромных слоях итальянского народа. Возможно, итальянцы сегодня психологически более свободны, отчаянно борясь за завоевание основных форм самостоятельности, как они не были вчера при псевдоконституционном государстве Джолитти и тысячах независимых ассоциациях.

Каждый видит проблему — что оправдано — через призму своих интересов и своей партии, но всех постепенно начинает охватывать единое пламя свободы. Те же коммунисты вынуждены объяснять диктатуру в выражениях свободы. Фашистский гнет готовит моральное единство итальянского народа.

Какова же позиция социалистов перед лицом проблемы свободы? Позволяет ли им марксистская доктрина, которую еще многие разделяют, претендовать на целостный охват итальянского вопроса с той идеологической и этической безусловностью, которая является необходимой предпосылкой для серьезного новаторского движения?

Не сказал бы. Марксистскому социализму свобода неведома. Он придает свободе исключительно относительную и историческую ценность. Спутав

[147]

внешнюю и неизменную сущность свободы с ее преходящими проявлениями, он прямо отрицает свободу и видит лишь отдельные, конкретные, временные классовые свободы, эти более или менее искусные гримировки классовых интересов. Для него фундаментальнейшая проблема нравственной свободы человека даже не существует или проявляется вся и только в связи с подчиненностью людей экономическому механизму. По Марксу, люди, как я уже говорил, по природе несвободны, действуют исключительно толь­ко под давлением экономических нужд и вынуждены пользоваться производственными схемами и следовать социально-политическим и духовным требованиям. Внутренним пламенем марксизма является его философия исторической необходимости прихода социалистического общества в силу объективного и неизбежного процесса изменения состояния вещей. Человеческая воля становится чем-то второстепенным, чтобы не сказать ограниченной. Для Маркса не существует проблем совести, самостоятельности, воспитания свободной личности. Они перенесены на завтрашний день социальных перемен. Ничто не может быть более утопичным и антилиберальным, чем этот резкий и мессианский поворот от царства, где преобладает неотвратимая необходимость к царству, где торжествует суверенная свобода.

Мораль и свобода представлены как продукты исторического процесса, незамутненными отражениями развития внешнего мира. Количество свободы во внешнем мире производства равно количеству свободы во внутреннем. Только раскрепощенные от рабства капиталистических отношений люди могут стать свободными. Отмените монополию в области производства, уничтожьте существующую систему социальных отношений — говорит Маркс — и вы увидите, как автоматически возникнет поколение свободных людей.

Ошибка и иллюзия или, по меньшей мере, величайшая односторонность. Как это часто случает-

[148]

cя с новаторскими положениями, марксизм одну, пусть даже существенную, сторону проблемы, но для обоснования ее пожертвовал всеми остальны­ми. К ним относятся основные ценности жизни, как личные, так и социальные, которые не зависят от простого изменения среды, которые всегда и где бы то ни было возникают там, где человек поднимается над животным состоянием и которые, чтобы быть понятыми, требуют образования и усилий длинной череды поколений; более того, можно сказать, что они представляют собой необходимые условия для этого самого изменения среды, предсказанного социалистами. Если люди не утвердят в себе чувство достоинства, равно как и чувство ответственности, если не будут гордиться свободой и самостоятельностью, если не раскрепостятся внутренне — социализма не будет. Будет казарменное государство, прусское государство, государство свободное по этикетке, но рабское по существу. Без этапа свободного изучения и этапа 89 года, который каждому поколению необходимо пройти, социализм сведется к меланхоличной мечте бюрократов.

Бессилие марксистского социализма перед лицом проблем свободы и морали обнаруживается так­же и в его относительной неспособности постичь явление фашизма. Он видит в фашизме только жестокое проявление классовой реакции, современную, типичную форму капиталистической реакции. Фашизм, короче, — это буржуазия, прибегающая к насилию для того, чтобы не допустить подъема пролетариата. Все остальное, говорят марксисты, это идеологический дым. С наилегчайшем упрощенчеством, который им хотелось бы выдать за реализм, они обходят молчанием социальную сторону вопроса, все то, что характеризует явление фашизма именно с итальянской точки зрения. Но это грубейшая ошибка. Фашизм нельзя объяснить только классовым интересом. Отряды штурмовиков возникли не только по причине слепой ярости оплачивающих их ретроградных кру-

[149]

гов. Сектантство, дух приключений, романтические вкусы, мелкобуржуазный идеализм, националистическая риторика, сентиментальная реакция, вызванная войной, беспокойное желание нового, каким бы оно ни было — безо всех этих причин фашизма бы не было. Из глубоких скрытых пластов расы, из опыта поколений фашизм вырвался подобно взрыву, стимулируемый очевидным классовым интересом, но при этом имея характерные признаки, независимые от классовых критериев. В большевизме XX века можно найти большое количество не только внешних аспектов, присущих фашизму. Фашизм проявился на итальянской почве, и теперь видно, что он выражает глубокие пороки, скрытые слабости, несчастья, увы, нашего народа, всего нашего народа. Не следует верить, что Муссолини одержал победу благодаря лишь грубой силе. Грубая сила сама по себе никогда не побеждала. Он одержал победу потому, что безошибочно нащупал те точки, где средняя психология итальянцев оказалась особенно чувствительной. Фашизм стал в некоторой роде автобиографией нации, отказавшейся от политической борьбы, с культом единодушия, нации, которая бежит ереси, которая мечтает о сговорчивости, доверчивости, энтузиазме. Борьба против фашизма не означает, следовательно, простую борьбу против жестокой и слепой классовой реакции, но борьбу против определенного типа мышления, восприимчивости, итальянской традиции, которые свойственны, к сожалению, бессознательно свойственны широким слоям народа. Потому борьба трудна и не может заключаться в простой задаче механического свержения режима. По сему поводу он разражается следующей замечательной сентенцией: это прежде всего проблема нравственного и политического обучения, как нас, так и других, особенно наших противников, в любом случае всех итальянцев, независимо от того, к какому классу они принадлежат. Еще далеко до дня краха фашизма; более того, только тогда возникнут кон-

[150]

структивные проблемы... но именно потому борьба прекрасна, борьба жизненно необходима, борьба действительно достойна всех принесенных ей жертв. В настоящее время нередки такие социалисты, которые, устремив пристальный взгляд на мелкую «экономическую структуру», упорно стараются просто-напросто не замечать эти проблемы. Какой представляется в их глазах борьба за свободу? Борьбой механической, борьбой за завоевание тактических институтов и позиций, которые имеют переходную, условную ценность, поскольку должны будут затем быть отвергнуты с наступлением социалистического общества. Привычка рассматривать экономическую проблему как ключевую, определяющую, измерять все ценности в утилитарном выражении приводят к тому, что от них ускользают глубокие и неизменные ценности, которые может вызвать к жизни только режим свободы. Их интересует исключительно только

форма политической борьбы, а не сущность либеральной атмосферы. Когда марксисты требуют свободы, они делают это не ради ее ценности как таковой, а поскольку полагают, что она способствует пробуждению пролетариата, а так же капиталистическому развитию. Находясь, таким образом, в спорном положении между либерализмом методов и нелиберализмом ставки на конечную цель, они неизбежно чувствуют неудобство в борьбе за свободу и участвуют в ней с бесконечной сдержанностью, умеренностью, тонкими толкованиями; ради спасения своих требований, утилитарных и временных, они отстраняют любую побудительную новую силу. Действительно, как можно побуждать рабочий класс к революционной борьбе во имя свободы, если при этом делается оговорка, что свободы не существует, что демократический метод полезен сегодня, но завтра может быть отвергнут, что происходящая борьба не является, разве что косвенно, социалистической борьбой! Настоящая квадратура круга. С тех пор, как существует история, революции никогда не

[151]

делались с помощью относительных ценностей. Тактика, расчет могут, безусловно, питать академические прения, но никогда — уличные бои. Без негаснущего высшего идеала, освещающего всю глубину сущности и целей происходящей борьбы, без живейшего и ярчайшего осознания ценности всех благ, за которые ведется борьба, нельзя создать революционную температуру. До тех пор, пока социалисты не установят абсолютную самостоятельную ценность либеральной атмосферы, демократических институтов, тех же конкретных свобод печати, собраний, мыслей, они будут бессильны достойно приступить к борьбе за свободу.

Итальянский социализм удерживается тысячами видами нерешительности, а потому понятно, что, несмотря на наличие сильных рычагов для того, чтобы вызвать антифашистское восстание, ему еще не удалось добиться серьезного пробуждения масс. Ему недостает глубокой веры в свободу и он задыхается в противоречиях между средствами и целью.

Преимущество социалистическо-либеральной позиции, о которой шла речь в предыдущей главе, заключается, как мне кажется, в том, что она дает нам ощущение абсолютно правильного способа ведения борьбы за свободу, в том, что нам не надо ни от чего отказываться и ни в чем уступать в нашей программе, одалживая доводы, присущие буржуазной идеологии. Мы считаем, что миф о свободе пропитывает всю нашу программу, потому что даже самые прогрессивные социальные изменения мы требуем и оправдываем во имя принципа свободы, свободы полной, эффективной, действительной для всех людей во всех сторонах жизни. Политическая и духовная свобода — сегодня, так как она представляет собой предпосылку, орудие, атмосферу, необходимую для нашей борьбы, более того, составляющую часть, неотъемлемую от нашей борьбы; свобода, самостоятельность в экономике и государстве — завтра. Свобода как средство и как цель. Будем бороться за

[152]

средство — демократический метод — поскольку оно все пропитано целью. Наша позиция — это ни что иное, как логическое развитие, вплоть до самых край­них последствий, принципа свободы. У либерального социалиста нет нуждающихся в приостановке про­грамм, нуждающихся в умалчивании требований, оставляемых про запас доктрин из-за их противоречий с современными требованиями борьбы. Мне кажется, что я различаю чудесную гармонию, совершенное соответствие между целями и средствами, между мыслью и действием, между борьбой сегодняшней и борьбой завтрашнего дня и никогда как сегодня — когда в Италии исчезла любая видимость свободы — я чувствую высшую красоту борьбы, которая разворачивается вокруг основных принципов нашей жизни и нашей веры.

По этому поводу подает свой голос «настоящий практик», старый позитивный социалист, реалист, который заявляет нам, что все это прекрасные мечты поэтов и интеллигентов; что идеал борьбы за свободу может возбудить против фашизма только небольшое меньшинство аристократов; что масса, угнетенная проблемами существования и привыкшая обращать внимание только на то, что прочно, полезно, положительно, зашевелится только в силу экономических причин; что если бы возникновение антифашистской борьбы зависело от действий ничтожного меньшинства, то, возможно, мы были бы и правы, но, напротив, они зависят от восстания масс, а потому необходимо обращаться к нуждам и психологии масс; что, таким образом, следует дать сопротивлению фашизму обоснование прежде всего экономическое, доказывая, что требования свободы выдвигаются постольку, поскольку со свободой условия жизни трудящихся улучшатся, а их основные права будут уважаться.

В этом рассуждении, с виду убедительном, кроется серьезнейшая слабость и противоречие. Никто, естественно, не отрицает необходимости объяснять в убедительной форме содержание и последствия

[153]

борьбы за свободу, носительницу наибольшего благосостояния, большего количества хлеба и приправ. Только через реальность можно достигнуть идеал, напоминал Жорес. Чем больше давят социальные условия, условия среды, тем больше люди отдаются чистому созерцанию идеала.

Но между этим элементарным признанием и шаблонным рассуждением, что масса чувствительна только к материальным аспектам существования, огромное пространство, потому что в этом промежутке теряется вся идеальная ценность, весь целевой аспект борьбы за свободу.

Необходимо прекратить эту спекуляцию понятием Масс, которую хотят поднять до ранга нового Молоха, жертвующего нашей лучшей частью человечества, тем более, что в ней кроется, гораздо чаще, чем это думают, удобное алиби собственной духов­ной импотенции или глупое высокомерие. Именно так называемые адвокаты Маркса хотели бы преподать уроки унижений и грешить ради аристократичности. По какому праву они доверяют незначительному меньшинству — в которое они, само собой разумеется, вписываются — монополию на все бескорыстные чувства? По какому праву они осуществляют дикое разграничение, помещая по одну сторону не­многих, избранных, а по другую — множество, парий духа? Неужели они не понимают, что, поступая так, они приговаривают именно право массы, право большинства, которому автоматически придется уступить перед лицом права избранных, меньшинства, именно потому, что это меньшинство выражает ценности качественно превосходящие? Пессимистическое суждение о массе — это пессимистическое суждение о человеке, раз масса это ничто иное, как сумма конкретных индивидуумов. Когда объявляется, что масса не способна, пусть через грубую и примитивную интуицию, утвердить ценность борьбы за свободу, этим объявляется, что человек закрыт любому инстинкту, если только он не чисто утилитарен по

[154]

своей природе; одновременно с этим отрубаются корни любой мечты о возрождении и спасении и подрывается вера в демократические институты. Святая вера, основанная на положении о безусловной единичности людей и на разумном оптимизме в отношении людей.

Современные утилитаристы возражают, что способность судить об идеальных ценностях возникает лишь в той мере, в какой удается раскрепостить людей от рабства материальных нужд. Но это рассуждение одновременно и фальшиво, и опасно. Фальшиво потому, что в прошлом, когда средний уровень существования был бесконечно ниже настоящего, а давление среды ощутимо выше, происходили гигантские явления коллективного возбуждения по религиозным, политическим, социальным причинам, которые нельзя объяснить исключительно экономически­ми причинами. Опасно, потому что это было бы равнозначно признанию того, что буржуазия, обладающая значительно большей экономической самостоятельностью по сравнению с пролетариатом, более расположена к проповедованию бескорыстных учений. Даже и говорить не хочется, в сколь вопиющем противоречии это находится с истиной и всей социалистической мыслью.

На самом деле массы не всегда пренебрегают призывами, в которых не одни только утилитарные требования. 6 жизни всех людей, даже самых бедных, даже самых задавленных, иногда случаются моменты возмущения и катарсиса. Все признают наличие этих идеалистических моментов в быту, абсурдно не признавать их в социальной сфере. История всех народов знает мгновения — пусть краткие — но возвышенно прекрасные, когда толпы воспринимали понятия возвышенные и бескорыстные. Примером тому может служить рабочее движение. Откуда же такое предположение, что рабочему классу не дано почувствовать высоту борьбы за свободу, борьбы, в которой на первом месте стоит уважение к себе и к себе подобным?

[155]

Нет рабства худшего, чем рабство тех, кто, осознав свое зависимое положение, подчиняется ему. Нет бессилия большего, чем бессилие тех, кто, догадываясь об идеальной ценности свободы, соглашается принизить ее, превращает ее лишь в прозаическое утилитарное требование, ссылаясь на пресловутую бесчувственность масс. Если на самом деле массы (то есть средний человек) настолько лишены восприятия ценности свободы, то это было бы лучшим доводом для воздействия на них путем терпеливого обучения и привлечения к своей вере. Марксисты же, напротив, всегда находили особое удовольствие в уничтожении еще в зародыше идеалистических мотивов, презирая их и постоянно возвращая их к пресловутым утили­тарным истокам.

Но такая позиция марксистов к проблеме свободы обнаруживает, помимо всего прочего, противоречия. С одной стороны, они утверждают, что массу могут расшевелить только материальные интересы; с другой — они требуют сегодня же, в этой конкретной итальянской ситуации, приложить все усилия для свержения фашизма. Они не понимают, что материальный стимул никогда не подвигнет на жертву, необходимую для революционной борьбы. Недоста­точно доказать массам, что им выгоден свободный строй, им надо также доказать, что жертвы в виде тюремного заключения, ссылки, смерти будут ком­пенсироваться тем, кто их совершит, самим фактом их свершения, что очевидно абсурдно. Революционная борьба, в каких бы целях она ни велась, требует от массы альтруистической, идеалистической предрасположенности, способности выделить из своей гущи героическое меньшинство, готовое на самопожертвование. Теперь скажите, во имя чего масса пойдет на жертвы, если предполагается, что она способна проявлять себя только в области, ограниченной нашими утилитаристами?

Тайна из тайн.

Следует сказать, что те социалисты, которые до

[156]

сих пор придерживаются формалистического и практического взгляда на борьбу за свободу, неизбежно оказываются отрезанными от самой борьбы и идут на компромисс. На компромисс, который, пожалуй, мог бы обеспечить видимость свободы, но при этом убил бы в зародыше ее вдохновляющую суть.

Таким образом мы хотим призвать итальянский народ, массу к революционной борьбе во имя принципа свободы. Этот принцип свободы не исключает, а даже включает в себя требования более позитивного характера и самые дерзкие социальные реформы; борьба за хлеб и более человеческие условия отождествляется для всех классов, и прежде всего для рабочего класса, с борьбой за свободу, но вдохновляющий итальянскую революцию миф должен быть представлен принципом свободы.

Те, кто упрекнут нас в том, что мы придаем борьбе непримиримый характер, пусть вспомнят, что в жизни индивидуумов, как и в жизни народов, случаются такие драматические моменты, когда столкновение двух принципов и двух взаимоисключающих нравственных миров не допускает какого-либо компромисса. Практическое правило либерализма, правило верного средства, отпадает, так как может применяться только там, где царит обоюдное согласие в понимании существенных основ социальной жизни. Фашизм с самого начала отмел возможность занять какую-либо удобную и примиренческую про­межуточную позицию, провозгласив сектантские и категоричные принципы, создав идеологическую и практическую пропасть между итальянцами и итальянцами, между фашистской Италией и современной Европой. Фашизм — это прежде всего антилиберализм, следовательно, очевидна невозможность идти на уступки.

Во всех странах свобода — это дочь революции. Англия в 1648 году, Франция в 1798, Германия и Россия революциями 17-го и 18-го годов совершили последний шаг к своему раскрепощению. Как если

[157]

бы историческая неизбежность установила сквозь века связь народов в их борьбе за раскрепощение. Если бы народ Англии, пришлось сказать однажды Гладстоуну, последовал предписанию исключить насилие и поддержание порядка, Англия никогда бы не добилась свобод.

Те, кто принадлежат к тем свободным народам, у которых за много поколений религия свободы впиталась в кровь, призывают нас к компромиссу, ничего не понимают в разворачивающейся борьбе в Италии и бессознательно превращаются в лучших союзников фашизма. Фашизм не боится грязных средств и соглашательских позиций, навязанных его непримиримостью; восемь лет практики правительство всегда одерживало верх над всеми попытками обхода и подкупа. Чего он боится, так это несгибаемых умов и чистой веры в принципы. Те, кого он ударил, и ударил варварски, это люди, чья вся стоическая и пуританская жизнь проявилась как символ этого тру­да к возрождению.

Конечно же, крайне неудобно иметь в Европе столь трагическую проблему как итальянскую, но не надо обольщаться: она исчезнет только тогда, когда будет решена. В Италии и за ее пределами уже существует поколение людей, которое выбрало свою судьбу и ни за что на свете не откажется от борьбы, пока та не найдет свое логическое разрешение. Теперь уже они навязывают свой курс диктатуре, понуждая фашизм оставаться в рамках своей ужасающей логики и системы репрессий (в тот день, когда фашистская система даст трещину, они воспользуются этим, чтобы провести через нее свое войско). Эти люди ничего не просят у иностранцев, кроме этого понимания и нравственной солидарности, которые они считают обязательными в обществе свободных народов.

[158]