Глава VI. Либеральный социализм.

ГЛАВА VI

ЛИБЕРАЛЬНЫЙ СОЦИАЛИЗМ

К сожалению, медленная, но необратимая эрозия марксистского социализма не сопровождалась мощным восстановительным процессом. Старая вера отпала, но новой не возникло. Началось медленное дрейфование, а когда пришлось занять твердую позицию, приверженцы прежнего учения оказались еще более отставшими, напуганными пройденным путем. Старая гвардия вновь зацепилась диалектическими крючками за священные книги; молодые потеряли твердость, оказавшись между мертвящим догматизмом и тяжелейшей неопределенностью. Монология марксизма в течение почти пятидесяти лет отучила слишком многих нетрадиционно рассуждать, свободно судить о проблемах социализма. Вследствие чего сегодняшнее насильственное раскрепощение вскружило марксистам голову.

В очередной раз критиковать оказалось легче, чем восстанавливать. Но какую ценность представляет критика, если она не сопровождается хотя бы попыткой к восстановлению? Здесь мы не имеем дело с чистой наукой. Предварив любую теорию, любое теоретическое познавание, социалистическое движение существует независимо от них. Двадцать пять миллионов человек объединились под знаменем социализма и во имя социализма, борются за свое раскрепощение. Недостаточно только отрицать, необходимо всегда помнить об этой грандиозной положительной реальности. Короче: пока мы не сумеем предложить вместо устаревшей, изжившей себя марксистской позиции новую позицию, которая, пусть даже с необходимыми поправками, удовлетворяла бы в равной степени все основные требования масс, наш труд будет если не напрасным, то по меньшей мере представляющим весь­ма относительный интерес.

[115]

В настоящее время нет необходимости прикладывать большие умственные усилия для изобретения более свежей, плодотворной и насущной позиции. Она уже потенциально живет в ревизионистской критике и прогрессивно осуществляется в рабочем движении. Проблема скорее заключается в том, чтобы скрытое сделать явным, освободиться от большого количества шлаков, засоряющих до сих пор идеологию, назвать вещи своими именами. Ревизионистский неомарксизм и рабочая практика представляют собой соответственно теоретическое и практическое лицо новой концепции либерального социализма, в котором проблемы социальной справедливости и общественной жизни могут и должны рассматриваться на том же уровне, что и проблемы свободы и индивидуальной жизни. Социализм должен стремиться стать либеральным, либерализм — воплощением борьбы пролетариата. Нельзя быть либералом, не принимая непосредственного участия в деле трудящихся, и нельзя эффективно отстаивать рабочее дело, не разделавшись с философией современного мира, основанной на идее развития путем вечного преодоления кон­трастов, в которых именно и заключается суть либеральной позиции. Вся европейская социал-демократия, и не только европейская, движется к обновленному либерализму, который впитывает в себя мотивы внешне противоположных движений (буржуазное просветительство и пролетарский социализм). Она повсеместно борется за индивидуальную и политическую свободы, за свободу голосований и совести. Мессианские, финалистические аспекты отходят на второй план, в то время как на первый выступают задачи конкретного движения за раскрепощение рабочих. Идеал совершенного общества свободных и равных, без классов, без борь­бы, без государства ежедневно превращаются в более узкий идеал, который имеет значение сам по себе лишь как стимул и духовный огонь.

[116]

Новая вера питается происходящей борьбой и подъемом пролетариата на более высокую ступень, усилием всего общества преодолеть узкие и несправедливые границы буржуазного общества, постоянной жаждой справедливости и стремлением к свободе. А в более общем плане — поднявшись до рассмотрения отдельно социального движения — видения жизни как постоянного столкновения сил и идеологий, которые отрицают самих себя, себя же превосходят, чтобы достигнуть более высоких форм социального порядка и духовной деятельности.

Выражение «либеральный социализм» звучит диссонансом для многих, привыкших к современной политической терминологии. Слово «либерализм», к сожалению, служило для контрабанды товарами столь разного рода и происхождения и в прошлом было до такой степени буржуазной вотчиной, что сегодняшний социалист с большим трудом применяет его. Но мы не предлагаем вводить новую партийную терминологию. Нам лишь хочется вернуть социалистическое движение к его первоначальным принципам, к его историческим и психологическим истокам. Нам бы хотелось показать, что социализм, в конечном счете, это философия свободы.

Прошло, впрочем, то время, когда буржуазная политика и политика либерально-либеристская отождествлялись. Во всем мире буржуазия уже не либеристская и уже не обязательно либеральная. Чем больше крепнет пролетарское движение, а в массах набирает силу активное понимание свободы, тем больше самые ретроградные части буржуазии пытаются освободиться от устава и метода свободы. Все те же новые ориентации современного производства — рационализация, механизация, теократия — приносящие в жертву личность рабочего, толкают социалистов к либеральной, даже в традиционном смысле слова, деятельности. Настанет день, когда это слово, это определение будет с совершенно осознанной гордостью отстаиваться социалистами. (Это будет день

[117]

его зрелости, его завоеванного раскрепощения, по крайней мере в духовной сфере.)

В самом упрощенном смысле либерализм можно определить как политическую теорию, которая, исходя из предлагаемой свободы человеческого духа, объявляет свободу высшей целью, высшим средством, высшим правилом человеческого общества. Целью, поскольку он намеревается добиться такого режима жизни общества, который обеспечивал бы всем людям полное развитие их личности. Средством, поскольку он полагает, что эта свобода не может быть завоевана тяжелым личным трудом в бесконечной смене поколений. Либерализм рассматривает свободу не как естественную данность, но как становление, развитие. Свободными не рождаются, а становятся. И остаться свободными можно, лишь поддерживая активным и бдительным сознание собственной независимости и постоянно пользуясь личными свободами.

Вера в свободу — это одновременно провозглашение веры в человека, в его бесконечное усовершенствование, в его способность к самоопределению, в его врожденное чувство справедливости. Либерал, если он по-настоящему такой, совершенно отличается от скептика. Он верующий, даже если сражается с любым догматическим утверждением; он оптимист, даже если жизнь он понимает как нечто суровое и драматическое.

Это в абстрактном плане. В плане историческом дело усложняется, поскольку либерализм имеет свою идейную и практическую историю, которая в своем развитии дала жизнь необычайно богатому урожаю надежд и недолговечных теоретизирований. Родившись из современной критической мысли, он впервые утверждается вместе с религиозной реформой. В жестоких религиозных войнах, где люди терзали друг друга во имя иных вер и иных догм, родилась, как

[118]

цветок из руин, свобода религиозной совести. Като­лики и протестанты, поочередно и безуспешно истреблявшие друг друга, согласились на перемирие и признали за всеми людьми право исповедовать тот культ, который их больше всего устраивал. Принцип свободы распространился на культурную жизнь в XVII и XVIII веках вследствие научного прогресса и того экономического и интеллектуального подъема буржуазии, наивысшим достижением которого стала Энциклопедия; в политическом плане его победа ознаменовалась революцией 89 года и ее Деклара­цией прав человека; чтобы, наконец, в наши дни, заявить о себе всей общественной жизнью, во всех ее проявлениях и сторонах, в частности, экономической сфере, с тем, чтобы универсальное теоретическое про­возглашение свободы, на деле соответствующее интересам немногих, в действительности стало бы достоянием всех.

Социализм — это ни что иное, как логическое развитие, до самых его крайних последствий, принципа свободы. Социализм, взятый в самом существен­ном его значении, определяемый в соответствие с результатами — имеется в виду движение за конкретное раскрепощение пролетариата — это либерализм в действии, это свобода, устанавливаемая для бедных людей. Социализм утверждает: абстрактное признание свободы совести и политических свобод для всех людей, занимающее главное место в развитии политической теории, имеет весьма относительную ценность, если большинство людей, в силу внутренних и внешних условий, моральной и материальной нище­ты, будут не в состоянии оценить ее значение и конкретно пользоваться ею. Свобода, если она не сопровождается и не поддерживается минимумом экономической самостоятельности, освобождением от болезненной невозможности удовлетворить насущные потребности, не существует для отдельного индивидуума, это чистейшая выдумка. В этом случае индивидуум является рабом своей нищеты, унижен-

[119]

ным своей зависимостью, и жизнь представляется ему только в одном аспекте и в одной иллюзии: в материальности. Он свободен по праву, но фактически он раб. И ощущение рабства будет усиливаться вместе с тяготами и иронией положения до тех пор, пока фактический раб не осознает свою правовую свободу и препятствия, чинимые ему обществом, чтобы завоевать это самое общество. Но, говорит социалист, в современном обществе, когда социализм только начинался, было много таких людей; из таких людей при капиталистическом строе до сих пор состоит большая часть рабочего класса, лишенная какого бы то ни было права на средства производства, на любое совместное участие в управлении производством; лишенная малейшего чувства достоинства и ответственности за работу — достоинства и ответственности, этих первых ступенек, ведущих от рабства к свободе.

Именно во имя свободы, именно для обеспечения реальной свободы всем людям, а не только привилегированному меньшинству, требуют социалисты конца буржуазным привилегиям и действительного распространения в мире буржуазных свобод; именно во имя свободы требуют они более равного распределения богатств и обеспечения в любом случае любому человеку такой жизни, которая достойна так называться; именно во имя свободы говорят они о социализации, об уничтожении частной собственности на средства производства и торговлю, о замене в управлении социальной жизнью общественных критериев, коллективной выгоды, политическим критериям, личной выгодой. Между средней свободой, распространяемой на всех, и неограниченной свободой, обеспечиваемой немногим за счет многих, лучше, в сотни раз лучше выбрать среднюю свободу. Этика, экономика, право единодушно признают такое заключение.

Таким образом, социалистическое движение — это конкретный наследник либерализма, носитель динамической идеи свободы, которая осуществляется в драматическом ходе истории. Либерализм и социа-

[120]

лизм, весьма далекие от противостояния друг другу, как того хотела бы устарелая полемика, связаны внутренними тесными отношениями. Либерализм — это идеальная вдохновляющая сила, социализм — практическая созидающая сила.

Буржуазия какое-то время была знаменосцем этой идеи свободы, хранительницей либеральной функции: это было тогда, когда, разбив узкие рамки холодной феодальной жизни, она дала ей плодоносящие ростки жизни. Борясь против догматизма церкви и абсолютизма королей, против привилегий дворян и церковников, против мертвого мира замкнутого на самом себе и принудительного производства, буржуазия в течение многих веков воплощала прогрессивные требования всего общества. Сегодня уже нет. Буржуазия одержала верх, завоевала все ведущие позиции, но за этой самой победой ее революционная функция, эта повивальная бабка прогресса, пришла в упадок. Ее уже не подстегивает постоянное стремление к свободе, прогрессу, пересмотру завоеванных позиций; и она уже не поддерживает, как это было в 89-ом году, универсальный идеал, стоящий выше классовых интересов. Так называемый буржуазный либерализм создал жесткую, замкнутую систему, поддерживаемую всей совокупностью экономических, юридических, социальных принципов, которые можно выразить в одной формуле: капиталистическое буржуазное государство. Оно еще взывает к старым принципам французской революции, но эти принципы выглядят застывши­ми, мумифицированными, лишенными своего внутреннего значения, противоречащими тому, что вдохновляло тех, кто в порыве благородного энтузиазма провоз­гласил спорные принципы.

Буржуазный либерализм пытается остановить исторический процесс на настоящей стадии, увековечить свое господство, превратить в привилегию то, что было когда-то правом, возникшим вследствие неоспоримого новаторского дела, и она противится выходу на сцену истории новых напирающих со-

[121]

циальных сил. Своей догматической привязанностью к принципам экономического либерализма (частная собственность, право наследования, полная свобода инициативы во всех областях, государство как полицейский и охраняющий орган) он словно бы заключил экономический дух либерализма во временную схему социальной системы. Либерализм же, наоборот, по своей сути историчен и относителен, видит в истории безостановочное течение, вечное становление и преодоление; ничто так не противно его сущности, как застой, неподвижность, категорическая вера в обладание абсолютной, окончательной истиной, что отличает либерального буржуа.

Буржуазный либерализм неспособен понять проблему, поднятую социалистическим движением: он не понимает, что политические и духовные свободы не в состоянии сами по себе реализовать либеральные требования. Без всяких оснований он переносит свой исторический опыт на пролетариат и придерживается нелепого мнения, что проблема свободы может равным образом стоять перед всеми классами. Ведь очевидно, например, что если для буржуазии завоевание политической свободы означало возвышение, увенчание своего могущества, уже утвердившегося в области экономики и культуры, то для пролетариата, лишенного какого-либо заметного влияния на экономическую жизнь, требование и последующее завоевание политической свободы представляло собой всего лишь начало борьбы за экономическое раскрепощение. Процесс явно противоположный. По всей вероятности, основные причины того кризиса, который охватил все европейские социалистические партии, особенно после войны, заключаются именно в этом: в ужасной диспропорции между экономической силой, технической мощностью, культурным уровнем и политической силой; в том, что пролетариат, оказавшись обладателем замечательнейшего политического оружия, не имел в то время (и до сих пор не имеет) соответствующую руку держать его.

[122]

Только несколько буржуазных групп до сих пор выполняют полезную, даже, скажем, почти необходимую прогрессивную функцию. Какие группы? Те, что независимо от привилегий своего происхождения, проводят в жизнь новые ценности в области чистого разума и управления: интеллигенция, научные работники, самая здоровая и самая активная часть промышленной и аграрной буржуазии, и эти замечательные личности современного мира: предприниматели, великие капитаны индустрии, политики экономики; те, что при любом экономическом режиме решают задачу координации разных производительных факторов и поддерживают бесперебойным ритм экономического прогресса. Доказательством этой либеральной функции, которую еще проводят некоторые группы буржуазии, может служить существование при всех современных демократиях партий буржуазной демократии, которые не остаются глухими к требованиям прогресса и протягивают руку, пусть опасливую и сомнительную, движению за подъем рабочего класса. Но буржуазия как класс, как такой класс (скорее чем класс она представляет собой социальную категорию и категорию умственную), который извлекает большую часть своих доходов из накопленных капитала и привилегий или, во всяком случае, защищает эту систему привилегий, рассматривая ее как наиболее подходящую для сохранения со­бственного превосходства и как наиболее благоприятную для развития социальной жизни, — такая буржуазия уже не либеральна, уже не может быть либеральной.

Чтобы буржуазия могла и сегодня отстаивать в убедительной форме свою либеральную функцию, нужно, чтобы она и связанная с ее интересами экономическая система показали себя способными, в силу внутренних достоинств, воодушевляющих их принципов, удовлетворить требования нового класса, четвертого сословия. Нужно, чтобы буржуазия показала себя способной хотя бы остаться верной своей

[123]

великой исторической традиции, смогла бы пожертвовать завоеванными богатствами и командными постами, чтобы добровольно уступить место новым напирающим социальным силам. Но какой заинтересованности, какого героизма можно ожидать от нее! Подобное стремление к самопожертвованию можно найти лишь в каком-нибудь редком высшем духе, оторвавшемся от судьбы своего класса до такой степени, что он может достигнуть безмятежной объективности философа и, более того, принять сторону угнетенных, навсегда выйдя из класса, прочно припаянного к своим богатствам, к своим привилегиям и власти.

Итак, где живет, где осуществляется либерализм? Во всех активных, революционных (в прямом смысле этого слова) силах истории... во всех социальных силах, которые — даже если они не всегда полностью осознают это — реализуют новаторскую функцию, во всех силах, которые стремятся преодолеть существующее социальное положение и предоставить свободе и прогрессу все новые территории, открывать все новые горизонты.

Бедняки, угнетенные, те, кто не могут приспособиться к существующему положению, потому что в этом положении они испытывают страдания и ограничения, словно калеки, и осознают свою неполноценность — вот прекрасное поле для рекрутской деятельности либерализма. Рабочий класс в современном капиталистическом обществе — вот тот класс, который единственный может быть революционным; социализм, выразитель его требований, борющийся против существующего порядка во имя нужд большинства и высшего принципа свободы и справедливости, пробуждающий массы от древнего оцепенения рабства, давая им возможность осознать, в сколь низком положении они находятся — вот либеральное и освободительное политическое движение.

«Пролетариат, — пишет один из самых резких представителей нового итальянского социализма, Са-

[124]

рагат, — не создает заново историю с самого ее основания, но, напротив, постоянно трудится над завершением старой работы, начатой с тех пор, как существует человеческое общество... Идея свободы не рождается с пролетариатом, но вместе с рождением человека, с первой вспышкой самосознания в уме человека. Пролетариату надлежит поднять выше и пронести дальше этот факел, который он получил в ходе предшествующей драматической истории классов...»

Таким образом, пролетариат может быть назван продолжателем либеральной деятельности.

Однако, при одном условии: чтобы и бедняки, и рабочий класс, и социалистическое движение, требуя изменения буржуазного общества, были бы в состоянии действительно улучшить его, то есть имели бы крепкую теорию и значительные возможности.

Долгий период пребывания в оппозиции слишком приучил социалистов представлять социализм в полемических выражениях с позиции силы. Буржуазное общество — это гнойник, буржуазное общество — это нарост из противоречий, пороков, несправедливости; следовательно его нужно разрушить. Спокойно. В социальном плане разрушать может тот, кто умеет строить; более того, разрушение производится пропорционально становлению, по-другому и не было, поскольку жизнь общества может состоять из остановок и отступлений; остановок и отступлений, от которых первыми страдает пролетарий. Уже недостаточно доказывать на бумаге, что социалистическое общество более справедливо и разумно. Необходимо, чтобы оно функционировало на практике; а чтобы оно функционировало, нужны возможности, возможности же просто так не возникают, а в малом количестве они недейственны.

Социализм из абстрактной проблемы справедливости с каждым днем все более превращается в проблему возможностей. Возвращается Прудон...

Против этой попытки выразить социализм в тер­минах свободы, признать социалистическое движе-

[125]

ние продолжателем либеральной деятельности возражают, что либерализм плохо сочетается со столь точной и конкретной программой, которая отличает современные социалистические партии. Постоянно говорится, что либералы не могут знать, какой вид примет предстоящее равновесие. Подобно буржуазным консерваторам, эти так называемые либералы и с ними даже социалисты в конечном счете заключат либерализм в рамки закрытой и заданной системы, в рамки коллективистской системы. Однако либеральных дух по сути своей диалектичен и историчен; для него борьба — это сущность жизни, история — это результат слияния и столкновения сил; таким образом, ничто не может быть столь реакционным и утопичным, как навязывание обязательного направления. Для либерала ни один принцип, ни одна программа, особенно содержащая мифические элементы и планы на далекое будущее, не может иметь такой абсолютный и категоричный характер, какой, напротив, имеет программа социалистов, ориентирующаяся на конечную цель. Их предвидение и восхваление будущего царства Божия уже на этой земле, царства справедливости, мира и равенства, то есть статичного и совершенного общественного положения, глубоко противны либеральному пониманию жизни.

Возражения в полной мере оправдано, если оно направлено против старой мифической и утопической социалистической позиции и против еще достаточно распространенного мышления среди социалистов. «Манифест Коммунистической партии», хотя во многом и способствовал распространению среди масс требования раскрепощения, то есть требования либерального, по своей сути, по питающей его мессианской мысли глубоко реакционен. То же можно сказать о традиционном марксистском мировоззрении и о большей части нацеленных на конечную цель и реформистских программ социалистических партий. Но следует различать и помнить, что одно дело —

[126]

конкретное социалистическое движение, другое — его программа, тем более его старая программа. Мы хотим сказать, что по своим конкретным мотивам и результатам, которые до сих пор наблюдались в общественном развитии, социалистическое движение, в том конкретном обществе, в котором мы живем, выполняет сегодня безусловно либеральную функцию. Пролетариат может заявлять о своих программах все, что хочет; но, пока он будет оставаться на низком моральном и материальном уровне и чувствовать сильнейшую потребность освободиться от этого, и, в процессе освобождения, начнет пользоваться адекватными, то есть прогрессивными средствами и оборудованием, он будет совершать — хочет он того или не хочет, знает он то или нет — по сути своей либеральную деятельность. Никто не может отрицать, что во всех странах рабочее движение, пройдя через период отчаянного бунта, продемонстрировало значительное понимание требований прогресса. Он не только уже не борется против введения более совершенных методов производства и против машин, но прямо требует их введения, прекрасно понимая, что возможности улучшения жизни и подъема на иной уровень тесно связаны с более высокой производительностью общества. (Маркс всегда предупреждал социалистов, что социалистическое общество не возникнет из внутренней реформы капиталистического общества, из его системы распределения, но из развития производительных сил. Развивать эти производительные силы, развить их как можно скорее, полнее — вот лучшее средство для приближения нового общества. Маркс, однако, полагал, что этот процесс развития может быть очень быстрым и в короткий промежуток времени вызвать катастрофический кризис в системе капиталистических отношений; в то время как действительность показала, что это развитие не обязательно ведет к предсказанным социалистами результатам. Отсюда кризис социалистического учения, ощущение того, что экономиче-

[127]

cкая машина не идет предписанным путем, пере­смотр программ, замена во всех социалистических движениях прежнего мировоззрения на более сло­жное и реалистическое. Подобно путнику, который издалека различает на горизонте гору с четкими и правильными очертаниями, а затем приблизившись, обнаруживает на ней извилины и неровности, склад­ки и гребни, так и социалист, пронаблюдав вблизи экономическую и социальную жизнь, понял крайнюю упрощенность и односторонность первых программ.) По всей Европе мы в эти годы наблюдаем глубокое изменение социалистического движения в сторону все большего соприкосновения с действительностью, все более решительного признания рабочего движе­ния и конкретных, на ближайшее время, программ. Один за другим отпадали утопические и мессианские пережитки, которые занимали столь большое место на начальном этапе, и одновременно в литературе предавались справедливому забвению устаревшие книги азбучного и фантастического характера, где гипотетическое социалистическое государство описывалось в самых смехотворных деталях.

Даже для социалистов упрощенческие формулы, однозначные волшебные рецепты, которые якобы содержали секрет будущего, отжили свое время. Теперь многие социалисты понимают, что только для великих задач можно установить определенный рубеж, даже не рубеж, а этап; что следует приспосабливаться к обстоятельствам и к постоянно, головокружительно изменяющемуся миру; что необходимо сообразовываться с имеющимся опытом, принимая во внимание лишь несколько неизменных точек ориентации, поскольку только из движения и свободно применяемого опыта можно извлечь рецепты на завтра.

Опыт войны и послевоенного времени — в особенности в России — привел к отказу от централизованной, коллективистской программы, которая делала из государства администратора, универсального руководителя, контролирующего универсальные пра-

[128]

ва и свободы. Никто уже не думает, как это было раньше, что просто сам факт экспроприации, пере­ход от отдельной производительной деятельности к коллективной вызовет фантастические изменения: умножатся производство и богатство, сократится объем работы, труд станет радостным, человек освободится, наконец, от материальной зависимости, автоматически упразднятся борьба, классы, войны; восторжествуют братство, справедливость, мир...

Для серьезных, образованных, подготовленных социалистов — скажу более: для всей руководящей элиты — все это уже превратилось в такие небылицы, о которых лучше будет промолчать. Всем уже стало ясно, помимо всего прочего, какую опасность таят в себе громоздкий бюрократизм, вмешательство со сто­роны государства, диктатура некомпетентности, зажимание любой самостоятельности и индивидуальной свободы, нехватка стимулов как у руководителей, так и у исполнителей. Не говоря уже о проблеме счастья.

В настоящее время в политическом лагере пре­обладает тенденция в пользу таких форм управления, которые были бы как можно более самостоятельными, гибкими, соотносимыми с различными предприятия­ми: формы муниципальные, кооперативные, профсоюзные, гильдии, тресты, смешанные формы, увязывающие общие интересы с частными, индивидуальные и семейные формы, в зависимости от традиций, техники среды и т. д. О государстве промышленном, коммерческом, аграрном все имеют весьма смутное представление, если только речь не идет об основных коммунальных услугах. Скажем более: ни один социалист уже не решается поддерживать априорно, в общем виде, социализированную формулу. Среди многих видных серьезных деятелей (например, Джордж Коул, один из самых резких британских социалистов) начинает расти убеждение, что в некоторых отраслях промышленности самой важной проблемой является демократизация заводского ре-

[129]

жима и контроля технического и социального руководства в пользу коллектива. И даже в самых передовых и насущных отраслях, где до сих пор очевидны возможности и польза социализации, заботятся о том, чтобы предупредить скачкообразное достижение результатов, но делают это постепенно, с промежуточными этапами, с соответствующим багажом опыта и мощностей. Одним словом, мне кажется, что то сомнение, которое во имя либерализма высказывалось против абстрактности и утопизма устаревших социалистических программ, уже становится ненужным, ввиду торжества здравого смысла, опыта, практических уроков движения и, прежде всего, из-за возникновения ответственности государства.

Итак, либеральная позиция отличается убеждением, что свобода — это не только цель, но также и средство. Свободы нельзя добиться путем тирании или диктатуры и даже получить как дар сверху. Свобода завоевывается, самозавоевывается и сохраняется только путем непрерывной практики своих способностей, своей самостоятельности.

Для либерализма, а следовательно для социализма, существенно соблюдение либерального или демократического метода политической борьбы, того ме­тода, который вследствие своей глубочайшей сути пронизан принципом свободы. Это можно сформулировать одним словом: самоуправление. Либеральный метод требует, чтобы народы и классы, вместе с отдельными индивидуумами, управляли бы сами, собственными силами, без принуждения или авторитарного вмешательства. Его самое большое педагогическое достоинство заключается именно в обеспечении такой обстановки, которая толкала бы всех людей выявлять свои самые лучшие способности, в подготовке таких институтов, которые побуждали бы их активно участвовать в общественной жизни. В качестве основной предпосылки он выдвигает тот принцип, что свободные убеждения большинства являются как лучшим средством для достижения

[130]

истины, так и лучшим средством гарантии социального прогресса и обеспечения свободы. В политическом плане следует определить совокупность правил игры, в которой все борющиеся партии обязаны ува­жать правила, направленные на обеспечение мирного сосуществования граждан, классов, государств, на сдерживание неизбежных и даже желательных войн в границах допустимого; в согласии на смену у власти различных партий, в направлении в русло законности время от времени возникающие новаторские силы.

Прежде, чем все это станет системой политического механизма, должно возникнуть нечто вроде пакта о гражданстве, который заключат между собой люди различных вероисповеданий, с тем, чтобы сохранить в борьбе атрибуты человечности. Поскольку предполагаемый пакт нельзя подвести под строгие правила, можно сказать, что он должен найти свое конкретное выражение в принципе народного суверенитета, в представительной форме правления, в уважении прав меньшинств (на практике — права на позицию), в торжественном признании некоторых основных прав личности, которые стали присущи современному мышлению (свобода личности, печати, организации, голосования и т. п.), в безусловном отказе от применения насилия.

Либеральный метод политической борьбы не терпит строгих определений; он не является и не может быть ни буржуазным, ни социалистическим, ни консервативным, ни революционным, поскольку по своей природе он примыкает к силам прогресса. Независимо от любой политической тенденции, он требует от своих приверженцев веры в разум, священного уважения к человеку, признания за гражданином неприкосновенного самостоятельного существования, твердого убеждения, что ничего прочного и продолжительного нельзя создать грубой силой, даже если она поставлена на службу высоких идеалов. Как и все усовершенствованные орудия, он требует высо-

[131]

кого уровня гражданственности, будучи сам при этом продуктом цивилизации. Действительно, достаточно саботажа всего одной действующей партии, чтобы помешать правильному проведению в жизнь этого метода. Отсюда, однако, следует, что насилие, которое применили бы другие партии, чтобы призвать к порядку эту одну, было бы вполне законным. Насилие, к которому, например, прибегнет пролетариат перед лицом наступления реакционных сил на следующей день после великой победы на выборах, открывающей ему путь к власти, будет насилием священным и как нельзя более либеральным. Либерализм не исключает насилия, он лишь превращает его в силу, имеющую санкции морали и права.

Признание либерального метода и верность методу, вот в чем практическая сущность политического либерализма.

Однако не редки случаи, когда социалисты недооценивают или высмеивают демократический метод. Превознося Realpolitik, они напоминают, что все великие исторические перемены сопровождались насилием и что наивно тешить себя иллюзиями, что буржуазный класс позволит сбросить себя без сопротивления, из уважения к либерализму. Они добавляют при этом, что демократический метод — это метод, присущий буржуазному обществу, применяемый в интересах сохранения буржуазии и буржуазного правительства. Раз так, пролетариат может и должен использовать демократические институты, пока он слаб и должен набраться сил, но в тот день, когда он будет достаточно сильным, чтобы дать бой, он должен будет уметь отказаться от всего демократического, утопического, гуманистического снаряжения и прибегнуть к насилию, единственному решению в решающие периоды кризисов и перемен.

Подобные речи, повторяемые социал-демократами вот уже в течение тридцати лет, свидетель­ствуют о полном непонимании духа и сути либераль­ного метода, о физический неспособности сойти с тех

[132]

позиций, которые если и были оправданы в начале социалистического движения, когда пролетариат был лишен политических прав и не имел ничего другого терять, кроме своих цепей, то сегодня уже не имеют оснований для дальнейшего существования, поскольку пролетариат завоевал во всех странах политическое большинство. Сегодня рабочий класс Европы противостоит буржуазии, которая, вследствие логики своих принципов и прежде всего вследствие неудержимого пролетарского давления, была вынуждена ввести — поскольку с самого начала не имела ее — демократическую конституцию. Сегодня буржуазия безусловно признает, что единственный источник законности власти находится в народе, во всем народе, который выражает свою волю в парламентах, путем всеобщего голосования. У руководства находится партия или партии, имеющие большинство, и которые в силу своего большинства имеют в принципе право изменять по своему желанию социальную конституцию, при той оговорке, что права оппозиции будут соблюдаться.

В этом случае нет надобности знать, признает ли сегодня буржуазия, добровольно или нет, по убеждению или в силу необходимости, этот принцип. Но что мы совершенно определенно знаем, так это то, что этот принцип не может не быть с глубокой радостью принятым социалистами. Разве они не говорят о своем желании служить интересам большинства населения? Разве не требуют они особого представления требований и идеологии всего рабочего класса? Следовательно, как же могут они колебаться полностью принять такой критерий политической борьбы, который приведет их, рано или поздно, к взятию власти в свои руки, которое с самого начала оправдывает все их требования?

Ни одна реформа не будет достаточно смелой, если ее не поддержит большинство, побуждаемое средствами пропаганды. Ни одна перемена не будет слишком радикальной, если не будет опираться на

[133]

твердое одобрение. Проблемой проблем для всех социалистических партий становится представить такую программу, которая могла бы удовлетворить нужды органического большинства населения соответствующих стран.

Разделяя веру в демократический метод, никто при этом не думает, что можно чудесным образом изгнать насилие из истории, и не тешит себя идеями, что буржуазия спокойно смирится со своим закатом. Только не на следующий день после столь страшной войны, не на следующий день после фашистского опыта можно предположить такое. Никто не исключает того, что буржуазия или ее самая ретро­градная часть, напуганная неумолимым подъемом пролетариата, зажатая в тиски рабочего движения — показавшего себя просто прекрасно, благодаря так­тике постепенности, благоразумным действиям , в зависимости от окружающей обстановки, и соблю­дением легальных методов — прибегнет к вооружен­ному насилию. Но обратите внимание:

1. Буржуазия не представляет собой единый блок; гораздо чаще, чем думают, ее мнимое единство — это мечта абстрактных мыслителей. Именно эта     вульгарная дихотомия, осуществляемая многими социалистами, способствует созданию в критические моменты искусственного буржуазного блока;

2. Требуется сознание, воля, чтобы пользоваться оружием. Ясно, что армия и полиция состоят из народа, пролетариев, а не из буржуазии;

3. При такой ситуации даже самая ортодоксальная либеральная доктрина, от Блэкстоуна до Милла, не только оправдывает применение силы со стороны большинства, но прямо рекомендует его.

Таким образом, ничего от безмятежных снов ангелов в мире утопии, но четкое представление о значимости морали и права в великих столкновениях классов и народов. Для нас важно узаконить это возможное насилие, поставить себя в такие условия, чтобы не быть нарушителями пакта о гражданстве,

[134]

прибегать к насилию лишь по необходимости во имя того же принципа законности и большинства, кото­рое признавали и даже заставляли соблюдать сами наши противники, пока располагали большинством.

Не мало таких, у которых это место вызовет улыбку и которые обвинят «формалистов» демократического метода в том, что те блуждают в схоластических различиях. Но так рассуждать означает находится за пределами добра и зла; они не знают, что именно в этих различиях содержится все право и даже не представляют себе, какой притягательностью обладает нарушенное право и какую энергию оно может вызвать у своих защитников.

Самое замечательное то, что те, которые так любят набивать свой рот звучными призывами к восстанию, к уравнивающему, необходимому, исто­рическому насилию, обычно оказываются наиболее неспособными, в силу своего образования и гумани­стических побуждений, серьезно организовать рево­люционное движение. Их бунтарское сознание преимущественно основано на книжных реминисценциях, на сентиментальной, романтической, якобинской традиции, питаемой роскошью французской революции, если только это не абстракция умствующих философов. Потому что, едва только буржуазия, умело воспользовавшись их мятежными заявлениями, переходит к незаконным действиям, они обыкновенно не могут придумать ничего лучшего, как обратиться к нарушенным статьям священных конституционных документов, попранным врожденным пра­вам, к отвергнутому гуманизму, торжественно обвиняя буржуазные дубинки, увы, слишком часто используемые настоящими пролетариями — в том, что они не остались верны духу их гражданственности, которую должен, кто знает почему, — всегда следовать демократическому методу.

Хотя это кажется маловероятным, но многие социалисты до сих пор не поняли, что эта оговорка, с которой они обычно присоединяются к демократиче-

[135]

скому методу — оговорка, которая имеет для них ценность до той поры, пока она их устраивает, а затем может быть отброшена — служит лишь для того, чтобы позволить реакционным кругам немедленно прибегнуть к незаконным средствам, с тем, чтобы вовремя пресечь рабочее движение, таящее угрозу стать опасным.

Итальянский пример 1919-20-го годов является печальным тому подтверждением. Социалистическая партия, хотя и имела огромный успех в предвыборной компании, собрала не более, и даже менее трети всех голосов, потому, что не имела большинства, несмотря на то, что в первый и в последний раз в Италии выборы проводились по всем правилам. Все же она торжественно заявила буржуазии, что ее последний час пробил, что та должна исчезнуть, что революция на улицах вот-вот разразится, что за революцией последует диктатура, сопровождаемая моральным и физическим уничтожением инакомыслящего меньшинства. Правда, затем она ограничилась лишь тем, что, за исключением единичных эпизодов, воздвигла горы из документов и повесток дня. Но, между тем, она сыграла в полную силу на руку реакционным элементам, которые, воспользовавшись глупыми промахами экстремистов, смогли надеть ли­чину невинных ягнят, восстанавливающих попранные свободы и нарушенное право. Пусть хотя бы урок пойдет на пользу, пусть она перестанет лука­вить и изображать философов истории, пусть в будущем воздержится от желания включать в социалистические программы всего понемногу — законность и насилие, мир и войну, демократию и диктатуру, — с тем, чтобы не оказаться «неподготовленной». В политике необходимо всегда говорить ясно, даже с риском произвести впечатление упрощенцев.

И пусть она также прекратит представляться вечным скептиком, верить в то, что закон Каина, закон насилия и крови, будет вечно царить среди людей одной планеты. Можно спросить у вечных

[136]

скептиков, какой ответ дали бы в Греции, в Риме, рабовладельцы в подобных колониях рабов в VIII — IX веках, социологи и сами рабы о возможности исчезновения института рабства; и какой ответ дал бы гугенот во Франции и еврей в Испании, которым бы проповедовали, что настанет день мирного сосуществования культов. Это вызвало бы насмешливые улыбки и разъяснения о реальном положении вещей. Однако человечество сегодня может констатировать две великолепные победы: уничтожение рабства и свободу совести. Очевидно, что если бы во все времена люди прислушивались к голосам скептиков, ни одно усилие никогда не было бы сделано для преодоления старых позиций. Таким образом, если мы сегодня придадим большое значение априорному скептицизму многих реакционных и революционных экстремистов, то мы должны будем потерять надежду на окончательную победу того минимума граждан­ственности, каким является демократический метод. Нет ничего гротескнее этого упрямого и радикально­го пессимизма, чем намерение непримиримых социалистов осуществить, не более и не менее, как социализм и вечную, совершенную справедливость среди людей. Оптимизм цели должен был бы уменьшить пессимизм в выборе.

Но избавление от последних уловок и хитростей теоретиков стало, наконец, в последние годы самым главным делом. Сложившиеся обстоятельства, в большей мере, чем открытое приятие, привели к тому, что по всей Европе социалисты стали самыми стойкими защитниками демократических институтов. Они защищают все огромное материальное достояние, правовое и моральное, завоеванное в течение долгих десятилетий борьбы и самопожертвований; их движение находит свою самую прочную опору не в политической партии, а в огромной сети объединений (союзы, кооперативы, совместные предприятия и т. п.), которые требуют постоянного надзора и защиты. Социалисты хорошо понимают, что, не вы-

[137]

полняя эту охранную функцию, они в конечном счете будут вытеснены другими течениями, к которым неизбежно примкнут профсоюзы и кооперативы. Кроме того, на опыте первых послевоенных лет им пришлось если не понять, то во всяком случае принять как факт, что момент, когда можно будет помериться силами с буржуазией, еще весьма далек; поскольку пролетариат как политическая сила еще в меньшинстве, полезнее открыто требовать тех прав, которые буржуазный либерализм признает за меньшинством. Но самое большое предостережение социалисты получили из коммунистического опыта. Возникновение в их самом левом крыле движения, отказывающего социалистическим силам в любом праве на самовыражение и существование во имя диктатуры и преследования социалистов в России, показало им, по Фрёбелю, основную, существенную ценность свободы и демократических институтов не только как орудия, но и как среды. Не является ли Троцкий, проклинающий в своей насильственной турецкой ссылке сталинскую тиранию и диктатуру горст­ки бюрократов, после стольких лет высмеивания «буржуазных» свобод и демократических методов, самым утешительным доказательством насущной необходимости либерализма?

Еще какой-нибудь год и принятие социалистами либеральных методов и среды — принятие недвусмы­сленное, в полном объеме, окончательное — станет свершившимся фактом. Останется совершить один последний шаг, чтобы социалисты окунулись в логику и дух либерализма; шаг неизбежный, но требующий долгой разъяснительной работы среди масс: то есть социалисты должны признать, что демократический метод и либеральная среда представляют собой столь значительные завоевания гражданства в современном мире, что должны соблюдаться даже тогда и прежде всего тогда, когда стабильное социалистическое большинство возьмет руководство, даже когда основные пункты реформаторской про­граммы станут осуществляться. Это не означает

[138]

отказа от конечной цели социалистов, но только соблюдение некоторых существенных форм общественной жизни. Социалистам придется также ува­жать права инакомыслящего меньшинства, право оп­позиции, в каком бы виде оно не выражалось. Пусть они не боятся, что из-за такого отношения они могут показаться скептиками или слабыми. Напротив, ни одна вера не может быть столь прочной, как та, что не боится критики противников и, более того, требует этой критики, как стимула и сдерживающего элемента. Ни одна партия, ни одно движение не может быть столь сильным, как то, что признает право своих противников на существование и после своей победы сохраняет дух этого либерального метода, позволившего ему подняться от незначительного слабого меньшинства до господствующей партии.

Социализм станет либеральным в тот день, когда сможет произнести окончательное высокое слово в защиту этого аргумента.

В заключении я сжато изложу практическую важность тех положений, о которых шла речь в этих двух главах.

До сих пор социалистическая деятельность носила преимущественно экономический характер. Это было, вероятно, необходимо, поскольку чистой утопией выглядела болтовня о морали, духовной независимости, долге, принятии и соблюдении демократического метода в глазах тех, кто находится в нищете и кому с трудом, вследствие изнуряющей и отупляющей работы, удается удовлетворить основные жизненные нужды. Необходимым условием является не­прерывное завоевание последующей ступени благосостояния. Все упирается в нищету. Нищета — серьезный враг в той же степени, что и привилегированное богатство. Нищие и плебеи всегда были рабами власть держащих. Голод тождественен нравственной глухоте и моралистические призывы неизбежно выливались в наставления.

Но постепенно, по мере того, как улучшаются

[139]

экономические условия — а они значительно улучшились, — по мере того, как рабочий класс все более политически утверждается, по мере того, как государство удовлетворяет новые требования, а самая прогрессивная часть буржуазии уже не сопротивляется, с традиционным упрямством, процессу раскрепощения пролетариата, проблемы культуры и морали должны выступить на первый план, чтобы движение не сбилось с пути и не развратилось. Социализм более не может ограничиваться реформой внешних аспектов общественной жизни. Раскрепощение, которое имело бы целью только уничтожение или уменьшение давления среды, требовало бы свободы, которая была бы целиком и только отрицающей и не сопровождалась бы укреплением вечных ценностей духа — такое раскрепощение стало бы освобождением от одного рабства во имя другого. Раскрепощение должно быть или полным — телом и духом — или его не будет вовсе.

Однако можно с удовлетворением отметить, что последние годы эти требования духовного порядка стали, хотя и робко, проявляться в самой гуще рабочего движения, благодаря содействию того же профсоюзного движения, которое раньше реагировало только на вопросы продолжительности рабочего дня и зарплаты. Все более настойчивое требование рабочего контроля, совместного руководства производством, конституциализации заводского режима, споры по принципиальным вопросам и вопросам достоинства выявили возникновение нового достоинства среднего рабочего, который уже не довольствуется лишь материальными улучшениями, но стремится утвердить независимость своей личности внутри и вне завода не только как гражданина, но и как производителя. Тот же тезис социализации уже не излагается в выражениях чисто утилитарных и производственных. Критика социалистами традиционного понимания социализма, как централизованного и коллективистского, свидетельствует о

[140]

требовании самостоятельности и свободы.

Наша задача должна состоять в развитии этих первых смутных интуиции пролетарской души, показывая ей огромное значение теоретической установки социалистического движения для пересмотра существующего положения. Помогать пролетариату познавать самого себя, показывать ему истинные причины низкого уровня его психологического и социального положения, в котором он находится, и предлагать эффективные лечебные средства; конкретизировать в политических формулах результаты этого процесса коллективного самоанализа. Настаивать, чтобы социалистическое движение все больше руководствовалось идеалом самостоятельности и свободы. Объяснять, что для того, чтобы революция была плодотворной, недостаточно завоевания командных центров. Действовать не сверху вниз, а наоборот. Понимать социализм не как результат диктата образованного меньшинства, но как результат убеждения, пронесенного через всю длинную цепь положительного опыта. Не возлагать слишком большие надежды на законы. Можно принять любые законы, но если они не одобряют какое-либо явление в процессе его становления и не опираются на обычаи, они часто растворяются в бесплодных усилиях. Больше доверять собственным силам, работать, экспериментировать, бороться, не оглядываясь на устоявшиеся мнения и на слишком прямолинейные программы, сохраняя верность только нескольким основным директивам. Что в конечном счете действительно важно, так это процесс подъема масс и реформа социальных отношений на основе принципа справедливости, который сочетался бы с уважением свобод остальных индивидуумов и групп; и действительно, условное уважение к ныне устаревшей на сто лет программе преодолено в большинстве партий.

Перед тем, как завершить этот краткий очерк о либеральном социализме, я бы хотел указать на то, что мне представляется крайним проявлением умона-

[141]

строения и состояния души либерального социалиста. Либеральный социалист, верный великому уроку, который он извлек из современной критической мысли, не верит в научные рациональные доказательства пользы эмпирических социалистических решений и даже в историческую необходимость прихода социалистического общества. Он не тешит себя иллюзией, что владеет секретом будущего, не считает себя хранителем последней, окончательной истины в социальной области, не склоняет голову перед какими бы то ни было догмами. Он не верит, что социализм наступит, и путем некоего высшего закона утвердится волей людей. Более того, хладнокровно рассмотрев положение вещей, он даже допускает в качестве рабочей гипотезы, что силы привилегированных слоев, несправедливости, угнетения большинства в интересах меньшинства, могут продолжать иметь перевес. Его девиз: социалистический строй будет, но может также и не быть. Он будет, если мы того захотим, если того захотят массы, благодаря сознательному творческому усилию. В этом здоровом релятивизме, в этом сомнении, мощно подталкивающем к действию и стремящемся отвести большое место человеческой воле в истории; в этом критическом демоне, вынуждающем постоянно пересматривать, в свете ново­го опыта, собственную позицию; в этой вере в высшие ценности духа и чудесную живительную силу свободы, которая является целью и средством, средой и рычагом, заключается дух социалиста, выбравшегося из марксистского моря на берег либерализма.

Действие — вот его настоящий девиз. Он социалист по всей совокупности принципов и опыта; по убеждению, вынесенному из учения социальных явлений; но прежде всего по вере, по чувству, по активному участию — вот в чем очищенная суть — в деле бедных и угнетенных. Тот, кто воспринимает это дело как свое, не может одновременно не продвигаться в духе либерализма и в социалистической практике.

[142]