Глава IV. Подведение итогов ревизионизма.

ГЛАВА IV

ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ РЕВИЗИОНИЗМА

Из сказанного в предыдущих главах понятно, что заслуга ревизионизма — в стремлении привести теорию в соответствие с новой практикой рабочего движения и убрать догматические направления, отбирая в марксизме стороны еще живые и плодотворные от бесплодных и преодоленных. Но он не смог или не решился довести процесс ревизии до логического завершения и увяз в конце концов в интерпретационном споре, который свел на нет большую часть его завоеваний.

Не сделанное им есть задание нового поколения, которое надлежит выполнить с полной чистосердечностью и независимостью суждений, без боязни раз­бить кумиры из папье-маше, создаваемые печатью, и без иллюзий всеобщего и немедленного согласия. Критический материал, накопленный за тридцать лет — в области фактов, равно как и в области идей — таков, что речь идет не столько о том, чтобы сказать что-либо новое, либо выдвинуть бессчетное толкование Маркса, но скорее прояснить объективные результаты, по большей части единодушные, к которым пришел ревизионизм. Короче, речь идет о том, чтобы подвести баланс положения марксизма по отношению к социалистическому движению.

Задача неотложная, срочная. Особенно в Италии. Слишком долго идеологические позиции социалистов складывались в отрыве от практики. Мы еще находимся на уровне позиций и дискуссий времен Бернштейна, в начале девятисотых годов. Мир же от начала нашего века и до сегодняшнего дня стремительно двигался вперед. Возникло и стало очень мощным рабочее движение; социалистические партии превращаются в партии правительства и

[74]

начинают завоевывать большинство; политическая демократия является достоянием трудящихся масс не в исключительных случаях, но как правило; государство постепенно теряет свой классовый характер; буржуазная экономика все более организуется и рационализируется; растут богатства, в том числе принадлежащие рабочему классу; ужасные война и революция дали нам огромный опыт... Все измени­лось вокруг нас. Все, кроме программы и идеологии социалистов, которые хотели бы видеть себя цельными и совершенными в веках, какими их представил пророческий гений Маркса.

Раскол коммунистов во всем мире, без сомнения, нимало способствовал прояснению лица социалистов, хотя бы по взаимной необходимости отличать друг друга и утвердиться на независимых друг от друга позициях; но эта ясность в области практики и полемики была предписана обстоятельствами и не имела соответствия в лице подобной же ясной систематизации в области идеологии. Лидеры социалистических партий Европы — кроме Англии — сегодня утверждают, подобно Каутскому, несуществующую и смешную чистоту марксизма. Можно даже сказать, что раскол и появившаяся ответственность, участие в правительстве усилили в социалистических руководителях — под угрозой конкуренции коммунистов — сомнительный идеологический консерватизм, вызывающий в них сопротивление еще больше, чем серьезный экзамен по идеологии. Невероятен страх, который охватывает большинство перед открытым отходом от марксистской традиции и более или менее сознательный саботаж любого, самого скромного не­марксистского течения. Маркс — это табу. Чем меньше о нем говорить, тем лучше... Следует довериться практике, учителю жизни, и помаленьку вперед. Разум социалиста балансирует между формальной правоверностью и плоским эмпиризмом.

Я знаю многих социалистов, даже молодых, которые в глубине души разделяют крайние положения

[75]

ревизионистской мысли, которые признают необходимость серьезного усилия идеологического обновления, которые доходят до провозглашения Маркса пройденным этапом. Но на это они способны лишь в закрытой комнате под защитой стен и в кругу немногих друзей. Лишь только надо занять ответственную позицию, они становятся уклончивы, не договаривают и охотно ускользают по скользкой поверхности обычной стандартной повестки дня. Лень? Неискренность? Страх потерять влияние в массах? Темное и трусливое ощущение опасности и ответственности, которые неотделимы от более независимой и, следовательно, более субъективной, утомительной и труд­ной позиции? Возможно, и то, и другое. В общем, реальность такова, что те, кому следовало бы выполнять руководящие функции, кто должен мыслить за бесчисленных других, слишком поглощены проблемами своего существования и стали пленниками наивного фетишизма масс, созданного ими самими, и который без особых усилий можно было бы разрушить. Было бы желание. И ладно бы еще, если бы это случилось в стране, где социалистическое движение находится в поступательном упорядоченном развитии, на пути завоевания и укрепления командных позиций, поскольку там простительнее желание избе­жать слишком горячих дискуссий в деликатный момент перехода от негативной критики к позитивной деятельности. Опасно то, что так происходит прежде всего в Италии, где рабочее движение было буквально сметено и где завтра придется начинать его и с новым содержанием, соответствующим приобретенному опыту и сменившемуся поколению.

Необходимо возмутиться против этого неизбежного пути — даже не пути, а отступления или агонии — и бороться с любой формой интеллектуального лицемерия, старческой слабости, любой попыткой пойти по линии наименьшего сопротивления и политической безграмотности. Молодые и те из старших, кто сохранил гибкость, должны внести полную

[76]

ясность в идеологию, очистить наконец наш путь от бурелома и освободиться от груза старых катехизисов, столь способствовавших поражениям. Сначала нас будет мало и борьба предстоит тяжелая. Но борьба эта жизненно необходима и становится делом совести для того, кто именно в настроениях компромисса и боязливости теоретиков и руководителей увидел одну из главных причин кризиса социалистического движения.

Разрыв между социалистическим и марксистским движением логически следует из ревизионизма. Действительно, ревизионизм опровергает марксистские положения, наиболее тесно связанные с социалистическими позициями или молчаливо отходит от них. Он признает чисто философские и социологические его положения (исторический материализм, классовая борьба), которые, в силу своего универсального и объективного значения не могут монопольно принадлежать какой-либо одной политической партии. Из интерпретации марксизма логически следует: 1) что можно быть марксистом, не будучи социалистом; 2) что заблуждаются те социалисты, которые надеются обрести в марксизме руководство к конкретному социалистическому движению.

Доказать эти внешние парадоксальные выводы несложно. Уже очевидно, что оригинальность марксизма по отношению к другим социалистическим учениям состояла не в ином понимании целей и существенном отличии средств, но в концепции исторической неизбежности социализма, в силу действия внутреннего закона развития капиталистического общества. Домарксистский социалист обличает социальную несправедливость и определяет социалистическое общество как торжество абстрактного принципа абсолютной справедливости; Маркс же, подходя к вопросу исторически, стремится доказать, что

[77]

социалистическое разрешение проблем потенциально заложено в современном обществе и представляет собой неизбежный способ преодоления противоречий, подрывающих основы капиталистического способа производства. Они приходят к этому выводу через изучение объективных исторических процессов, с помощью материалистического метода интерпретации истории. Восстановленный логически ход мысли Маркса выглядит так: материалистический метод — приложение его к изучению капиталистического общества — объективное предвидение неизбежности социализма. Истинный, последовательный марксист, таким образом, естественно оказывается социалистом. Если неверна предпосылка — то есть теория исторического материализма — либо, если изменяются результаты приложения данного метода — автоматически отпадает социалистическая перспектива.

Так в чем же состоит смысл ревизионизма? Ревизионисты утверждали, что основное ядро марксизма — исторический материализм. Вокруг него образовались напластования ложных теорий, являющих собой результат первых, еще грубых попыток Маркса приложить материалистический метод к исследованию современного ему общества. Это было важно тогда, но сегодня, с совершенствованием и последующими изменениями метода, не выдерживает критики. Под напластованием, шлаками, подразумеваются теория кризисов, растущего обнищания трудящихся, накопление капиталов, нарастание классовой борьбы вплоть до последнего яростного столкновения. Так отбросим же шлаки, то есть неверные применения метода и оставим первоначальное ядро, ядро чистого марксизма.

Но отбросить шлаки обозначает выкинуть вывод о неизбежности социализма; поскольку марксизм —

[78]

теория социалистическая лишь по своим выводам, это значит исключить марксизм из числа социалистических теорий. Так и произошло в действительности. Но об этом парадоксальном ходе событий было нельзя объявить в открытую, учитывая отождествление социализма с марксизмом. Если социализм отпадает как следствие, надо ввести его в число предпосылок. И вот ревизионисты стараются найти в историческом материализме место идеям свободы и активной роли человека в историческом процессе. И вот снова возникает теория обратного праксиса. Сама по себе не являясь социалистической, она не содержит ничего, что могло бы предположить социалистическое решение вопроса. Допуская участие человеческой воли в историческом процессе, она признает и социализм. Но очевидно, что отношения между историческим материализмом и социализмом оказываются перевернуты. То, что раньше представлялось необходимым выводом, оказывается вероятной предпосылкой. Ревизионисты пошли вспять по пути, пройденному Марксом, и от социалистической науки вернулись к вере, то есть к позициям до­марксистских учений.

Необходимо лишь сказать, что сами они едва ли осознавали этот переворот и продолжали нелепым образом утверждать, что марксизм является теорией по преимуществу социалистической, сделав из принципа обратной практики опорный столп своей концепции социализма. В результате, как это ни печаль­но, стоит социалисту попытаться углубить свой теоретический фундамент, он чувствует, как почва уходит у него из-под ног и пытается балансировать между пустотой и догматизмом. В действительности, чтобы перейти от теории обратной практики к застывшей практике социалистического общества, социалисты-ревизионисты должны самоотверженно согласиться с вульгарным экономическим детерминизмом и крайним упрощением социологических представлений, против которых они справедливо вы-

[79]

ступали. То есть: а) свести все социальные противоречия к одному — единственному, между характером производства и характером присвоения; б) четко определить роль человеческой воли; в) однозначно определить направление развития производства; г) постулировать неизменное и совершенное состояние общества.

Отметим, им пришлось бы прийти к отрицанию диалектического видения истории как непрекращающейся борьбы, не только и не всегда борьбы классовой, не только и не всегда экономической, которое лежит в основе ревизионистских позиций и которая и для Маркса-Энгельса является единственным априорным историческим законом. Это в данном случае равнозначно отрицанию самой истории.

Действительно, марксизму ревизионистов претит любое четкое стремление к конечной цели или, лучше сказать, из их теоретических позиций нельзя сделать вывода ни в пользу социализма, ни против него. Можно понимать историю как вечную цепь классовых противоречий и признавать множественность выходов или просто не ограничивать роль буржуазии одной консервативной ролью. Для того, чтобы прийти к выводу о необходимости социализма, нужно вмешательство эмпирических данных (марксистский катастрофизм) или элемента веры. С другой стороны, следует учитывать, что в исторической диалектике значение тезиса ничуть не меньше значения антитезиса и одно немыслимо без другого. Политическая концепция, отталкивающаяся от позиций исторического материализма, должна овладеть, понять и аргументировать как единое целое и консервативную роль буржуазии и революционную роль пролетариата, всегда при этом располагаясь сама по диагонали между этими силами.

По-моему, попытки слишком прямо увязать философию и практику бесплодны. Но если рассматривать в этом ключе теорию исторического материализма и его ревизионистские интерпретации, то прихо-

[80]

дишь не к идее социализма, а к самому явному либерализму. К либерализму реалистическому и конкретному, осознавшему суть рабочего движения и диалектику явлений, способному точно и реалистично определить действующие лица прогресса, который учитывает существование различных социальных групп и классов и который сегодня, в данном состоянии общества и при данном способе производства, данной психологии, потребностях, данной расстановке сил в идеологии придает первостепенное значение социальной проблеме, борьбе пролетариата и буржуазии.

Таким образом, ревизионизм способствует ослаб­лению характерных черт марксистской системы, то есть обязательное строгое доказательство необходи­мости наступления социализма. От марксизма к ре­визионизму, от ревизионизма к либерализму. Эти ступени неизбежны, об этом писал Бернштейн, еще 30 лет назад. Социалистическое движение — все, цель — ничто, говорит он (то есть, цель важна, поскольку подталкивает самое движение). Это позиция либерального социалиста. Тогда она вызвала возмущение, теперь становится характерной для нового поколения социалистов.

В последние годы много обсуждалось значение исторического материализма. Многие марксисты соглашаются с тем, что идея о конечной цели социалистического движения не является обязательным выводом из теории исторического материализма; но все отмечают огромное значение этой теории как руководства к действию, компаса социалистического движения, и называют его особой философией социалистического движения. Лишь исторический материализм и теория обратной практики, указывает Мондольфо, могут примирить фаталистический материализм и антиисторический волюнтаризм и спасти наше движение и от революционного легкомыслия и от реформистского болота. Лишь эта теория может помочь осознанию возможностей и границ действий

[81]

революционера в каждый отдельный момент времени. Мондольфо четко определяет основные недостатки итальянских социалистов — непоследовательность философских предпосылок, отсутствие теоретической ориентации, пренебрежение основным принципом исторического реализма, а именно опрокидывание праксиса, именно на котором они собирались основывать свои умозаключения.

Сегодня я полагаю, что ни один из знаменитых лозунгов, столь дорогих итальянским ревизионистам, от «опрокидывающейся практики» до «обусловленной и обусловливающей действительности», от «Человек есть творец истории, ограниченный пределами, от него не зависящими и им не осознаваемыми», до «настоящее порождает будущее и порождаемо прошлым», я не нахожу какой-то особенной возможности удовлетворения запросов именно социалистического движения, ни одной, способной служить ему ориентиром в конкретной исторической ситуации.

Это лишь общее перенесение диалектического принципа из области концепций на почву реальности, общий призыв к осторожности, намного менее убедительный, чем если он исходил бы от действительности и накопленного опыта. Однако замечу, что если в системе марксизма понятие диалектики явлений имело значение совершенно ясное и указывало совершенно определенный путь развития (в сторону социализма), то у ревизионистов оно выглядит весьма расплывчато. Прославленный компас оказывается глух к магнетическим влияниям современности. Для приложения материалистического метода к конкретной ситуации следует определить соотношение явлений (механизм производства) и человеческого сознания (люди, борющиеся с физическим и экономическим окружением). И любое определение будет грешить на сегодняшний день субъективизмом и априоризмом. Противоречие между волюнтаризмом и фатализмом, которое, казалось, в теоретическом плане было благополучно разрешено идеей опрокидывания

[82]

практики, встало в полный рост, едва речь зашла о практических вопросах. Самый отчаянный волюнтарист, провозглашая упрощенческие идеи и возможность немыслимых исторических шагов, может чистосердечно полагать себя преисполненным исторического сознания. Отводя человеческой воле отдельную роль в историческом процессе, он всегда может, в величии своей интуиции, полагать полезным взывать к человеческой воле, а также полагать, что роль эту можно произвольно преувеличивать, дабы побуждать людей, эти слепые и ленивые существа, действовать наилучшим образом. Во владениях психологии исторический материализм беспомощен.

В сущности, весь исторический материализм, после победы детерминизма над идеей взаимозависимости, в своем практическом значении сводится к уроку исторического реализма, банальной истине, столетия назад усвоенной людьми действия: по одежке протягивай ножки.

Это была реакция на неистовства утопизма и бездоказательные идеи социального возрождения — плоды абстрактного рационализма XVIII века; и эту реакцию во времена Маркса можно было только приветствовать; теперь, похоже, она становится вредной. Все европейские общественные движения, подавленные теорией исторической необходимости, к созданию которой приложили столько усилий, потеряли всякую веру в созидательный порыв масс. Воз­можно, сейчас следует делать акцент именно на свободе, реформистским партиям следует преувеличивать элемент волюнтаризма, а консервативным — элемент сопротивления. Марксистский детерминизм и исправленное толкование, даваемое ему ревизионистами, ведет к полному признанию реальности, либо, по край­ней мере, к чрезмерному априорному к ней почтению — лишь в силу ее существования. Унизительно для человечества постоянно твердить ему, что его знания ничтожны перед лицом могущественных сил окружающей, общественной и природной среды;

это может привести к смирению сродни религиозному. Все боги опасны, в том числе и бог производительных сил. Может, это звучит парадоксально, но по-моему мнению, при современных общественных отношениях исторический материализм подходит классу буржуазии так же хорошо, как и классу пролетариата. Капиталист, и особенно предприниматель, возглавляет процесс производства, ведет его, хорошо представляет его элементы, принимает активное участие в техническом прогрессе и осознает свою активную роль в трансформации производственного процесса, то есть он реализует свою конкретную волю в историческом процессе и его отношения с экономической жизнью — именно отношения взаимодействия. Пролетарий (а за него — мыслитель, защищающий интересы рабочего класса), напротив, лишь принимает на себя удары, безынициативно принимает участие в процессе производства и видит в производительных силах лишь детерминанты, с которыми на настоящий момент ничего поделать не может.

И для него исторический материализм оказывается не философией освобождения, но демонстрацией цепей и вовлекает его в тщетные попытки освобождения. В периоды чрезмерного подъема такая теория может пригодиться, чтобы остудить горячность заблуждений, но не может служить философской базой движения пролетариата, который еще не занял сильной позиции в управлении производством. С точки зрения психологии, исторический материализм в массах должен неизбежно приобрести черты детерминизма.

Вообще, господину следует указывать границы, а перед угнетенными нужно отрицать их или уменьшать их значение. Коммунистическая партия России испытывает потребность в историческом материализме; европейские научные марксистские социалистические партии испытывают потребность в волюнтаризме. Волюнтаризме, конечно, не на словах, а таком, который питался бы мужественной

[84]

верой в конструктивную и обновляющую способность человеческой воли.

Опыт итальянского социализма, увы, — яркое подтверждение вышеизложенного. Теоретики исторического материализма сетуют на недостаточную теоретическую и философскую подготовку и непоследовательность итальянских социалистов и полагают в этом одну из причин их поражения. Я склонен утверждать прямо противоположное. Они слишком озабочены теоретическими и псевдотеоретическими штудиями, слишком стараются показать свое соответствие марксистскому «канону» и слишком опасаются выглядеть эмпириками, решительными прагматика­ми. Это становится невыносимым, особенно во времена, когда в цене именно способность действия, быстрого принятия решений. Невыносим ложный историзм, исходящий от Маркса и всей когорты марксистов. Они постоянно боятся показать свою антиисторичность, уклониться от курса, начерченного на марксисткой карте, не соответствовать историческо­му лицу своего времени. Историки, когда надо писать летопись и хронисты, когда надо творить историю. Исследования, изучения, дискуссии, копания — дабы с химерной школярской точностью определить гражданское состояние своего времени, поставить диагноз и предугадать развитие явлений, при которых они присутствуют. Профессорский склад ума, не имеющий ничего общего с характером мышления человека действия, стремящегося к активному участию в историческом процессе. В Италии горел общий дом, дома рабочих полыхали, озаряя небо, а жильцы — итальянские социалисты — передрались между собой, споря, пожар ли это, и чем он мог быть вызван, и к какой категории его отнести, имелись ли указания о нем в священных текстах, выйдет ли он за пределы Италии и т. д. и т. п.

В бурные периоды истории становится видно, насколько ошибочно и гибельно может быть стремление следовать путеводной нити исторического мате-

[85]

риализма. Это, по-настоящему, обрекает на бессилие. Для действий нужны своевременность, интуиция, приспособляемость, твердость.

Конкретный исторический процесс в описании ревнителей исторического материализма — это ее живая история, но история задним числом, история, которую изучают. Компас, который нужен лишь по прибытии в порт назначения. Он может очень пригодиться историку, но для созидания истории оказывается бесполезен, а часто и вредит. Грубые ошибки Маркса при попытках прогнозировать будущее, с использованием своего метода подтверждает вышеизложенное.

Исторический материализм внедрил в сознание большинства, что исторический процесс есть процесс механический, автоматическое сложение определенных сил, поддающееся количественной оценке и не подверженное влиянию человеческой воли. Вспомним Бернштейна, который предупреждал, что вопрос отныне стоит лишь в точном установлении количественного соотношения факторов, преобладающих исторических сил. Поведение слишком многих итальянских социалистов перед лицом зарождения фашизма было достойно скорее буддистов или стоиков. Они обреченно разводили руками и шли на муки, будучи убеждены, что не смогут ничего противопоставить наступлению фатума, который уже успели исследовать во всех составных частях, логически оправдав свое поражение, между тем как их противники еще и не помышляли о победе. Очень легко смириться с поражением, если оно вызвано действием «обстоятельств сильнее нас», «незрелостью развития капитализма», «неизбежным периодом роста буржуазии» и т. д. и т. п. И если эти формулировки помогают плохо, пригодится вульгаризированный Гегель с его рационализацией реального, всей действительности, даже той, что в противоречии с внутренним законом исторического развития, исключается из... реальности.

[86]

И снова уместна параллель с католической религией. Верующий, если что-то случается с теми, кто ему дорог, самое жестокое испытание воспринимает как скрытый промысел Господень. То же твердит исторический материалист, склоняясь перед темным божеством капитализма.

Особенно опасна постоянная недооценка марксистами идеологии и пресловутых «иррациональных факторов» (страстей). Достаточно подумать над силой, с которой национализм сопротивляется экономической необходимости. В спокойные времена ущерб от этой недооценки относительно мал, но в бурные времена кризисов или революций последствия могут быть серьезны. Политическая жизнь раскалена и подвижна, ей можно придавать самые разные формы, именно в силу огромной роли иррациональных элементов. От исторического материалиста это, естественно, ускользает, и он, таким образом, приходит к совершенно неверной оценке действующих сил. Это характерным образом подтвердилось во времена за­рождения фашистского движения. Нельзя сказать, что появление первых фашистских ячеек было вызвано классовыми интересами и побуждениями, ибо эти ячейки состояли не из одних только буржуа. Там были люди, потерявшие свое место в обществе, ослепленные, идеалисты (и даже преступные элементы), ставшие добычей романтического ложнопатриотического безумия.

Инструментом аграрно-плутократической реакции они стали лишь впоследствии. Исторические же материалисты (или предполагаемые таковыми), привыкшие иметь дело с типичным человеком, типичным историческим процессом, первопричинами и большими волнами исторического процесса, привыкшие видеть в идеях форму выражения классовых интересов и отношений, не видели независимой и очень мощной силы, которую устремление страсти, неважно, прекрасной ли, уродливой, будили в душах их соперников. Они не понимали, что в подобном столкновении

[87]

дает преимущество не критическое сознание, но стихийность, живая сила, внутренняя убежденность, активный дух борьбы и самопожертвования. И получи­лось, что с одной стороны невероятно усиливалась взрывоопасная сила фашистского движения, а с другой — их противники совершенствовали свои критические способности. Победа действительных борцов над историками была очевидна.

В итоге, надежды социалистов на компас исторического материализма оказались наивно противоречивой иллюзией. Иллюзией, ибо с помощью этого инструмента можно в лучшем случае вычертить самое общее направление развития и с масштабом в жизни не одного, но многих поколений, и то, рассматривать этот курс следовало бы с большой осторожностью, — уже потому, что никто не может предвидеть будущего развития техники, а следовательно, и облика «системы производства». Любая наша попытка предсказания есть проекция в будущее современных условий, которые, конечно же, не останутся без изменений, — и поэтому ошибочна. Сверяясь с компасом исторического материализма, в лучшем случае, можно вычертить возможное направление, по которому пойдет развитие общества, исходя из существующего положения вещей, при данном уровне технической оснащенности, социальных отношений, культуры, идеологии, чувствительности и т. д. Эта картина будет слишком обобщенной и ненадежной, чтобы служить ориентиром в конкретной деятельности.

Будь это проекция настоящего на будущее — еще полбеды! Слишком часто мы имеем дело с проекцией прошлого, того прошлого, на базе которого Маркс восемьдесят лет назад строил свою систему и свои прогнозы.

В уповании некоторых социалистов на историко-материалистический компас заложено противоречие. Социалисты призывают к критическому рациональному осмыслению и движения, и метода, определяющего движение — но не его конечных целей.

[88]

Рисуя конечную цель — социализм — они впадают в эмоции и выказывают догматизм, основанный на вере. Если хочешь критически осознавать борьбу, рассмотри критически ее цели. Задействовать всю философию для разрешения практических вопросов, которые должны разрешаться с помощью опыта и с помощью здравого смысла и затем нисколько не пытаться сохранить это критическое отношение, когда речь идет о проблеме столь серьезной, как конечные цели социалистического движения — самый настоящий гротеск.

Но не из области теорий был нанесен последний удар позициям марксистского социализма.

Теоретически любое утверждение, даже самое обоснованное, можно оспорить, и любое решение приемлемо в принципе. Даже если нам удастся не­опровержимо доказать, что ревизионизм разорвал логическую связь между социализмом и марксизмом, всегда найдется кто-либо, кто ловким и умным толкованием тезисов будет доказывать обратное. Серьез­ное опровержение позиций марксистского социализма исходит от практики, прогрессирующего распада двух мифов, лежащих в основе марксистской пропаганды и бывших главной причиной ее успеха: г) что коммунизм есть неизбежный итог развития системы производства, необходимый результат противоречий и кризисов, точащих капитализм; 2) что коммунизм есть единственный способ устройства общества, могущий обеспечить, в силу рационального регулирования производства и распределения, огромный рост производительности труда и благосостояния, вырвав человечество из плена материальных потребностей.

Первый миф был сильно поколеблен глубокими преобразованиями, через которые прошел капитализм от Маркса до наших дней. Второй — тем огромным опытом, который накопили рабочие в эко-

[89]

номике и политике. Рационализация капитализма с одной стороны, и опыт России, с другой, лишь подчеркнули их распад.

Начнем с первого мифа. Маркс в своих работах зафиксировал характерную фазу развития капитализма: начальную фазу анархии и взрывов, как это было в Англии: безудержный индивидуализм и жестокая эксплуатация рабочей силы. На этом этапе развития производство совершенно неупорядочено, фабричная система работает с огромными потерями и сбоями, за счет несказанных страданий масс, лишенных орудий производства, низведенных до роли товара, постоянных жертв экономических кризисов и безработицы, которые кажутся функционально неизбежными для капитализма.

Маркс ошибался, перепутав пролог с основным действием, приписывая постоянный характер явлениям временным, возведя прогрессирующее обнищание трудящихся масс и концентрацию капиталов в ранг «основного и абсолютного закона» капиталистического накопления; компрометируя свое учение в целом подобным теоретическим априоризмом, столь любезным сердцу гегельянца. Капитализму же уда­лось выйти из безвыходного положения, к которому его приговорили. Рабочее движение, социальное законодательство, разнообразные формы вмешательства общества положили в наиболее развитых странах конец самым серьезным издержкам капитализма. В ходе совершенствования производства и капиталистического мышления стало очевидно, что для роста прибылей требовались рабочие более квалифицированные, лучше оплачиваемые, поскольку они должны не только производить, но и потреблять растущую массу продуктов, наводняющих рынок; появление акционерных обществ в известной степени демократизировало капитал и объединения капиталистов начали осознавать недостатки системы производства, зависящей от прихотей выгоды и личных критериев. Постепенно свершился переход от самоустране-

[90]

ния государства от экономических проблем к растущему интенсивному в них вмешательству; государственный контроль над железными дорогами, почтой, банками, страхованием и т. д., контроль над ценами (свет, хлеб, вода, жилье и т. д.), над рынком, профессиональными объединениями, внешней торговлей; премии и субсидии, национализация в пользу общественных интересов, общественные работы, обязательный контроль над заработной платой и условиями труда... явили расцвет инициативы общественных организаций, о которых не имеется у Маркса соответствующего представления. Типичен пример Англии, этой Мекки индивидуального либерализма. Сегодня там имеется огромный корпус общественно-полезных мероприятий, поглощающий почти половину бюджета, пособие без­работным и шахтовладельцам, таможенные тарифы, установления заработных плат и т. д, предприятия, оцениваемые в 315 миллиардов лир, что соответствует примерно двум третям общего капитала крупных английский предприятий, относятся к числу национализированных полностью или частично, либо контролируемых государством.

Но еще более показателен процесс, приведший — в наиболее важных отраслях промышленности — к замещению частных предприятий огромными фирма­ми, гигантскими объединениями капиталов и сил управления, вертикального или горизонтального соединения (тресты, артели и т. д.) на международном уровне, вынужденными гораздо чаще, чем можно предположить, изыскивать возможности увеличения прибыли в снижении себестоимости благодаря пере­ходу на массовое производство и головокружительно­му технологическому прогрессу. Так, в Америке процесс рационализации экономики достиг в последние годы такой скорости, что худшие последствия безудержной конкуренции и атомизма сочетаются и уровень производительности труда необыкновенно возрос.

Старые марксистские выпады против преступно-

[91]

го расточительства капитализма утратили при этом большую часть своей остроты. Производительность труда, достигнутая на многих американских и немецких предприятиях такова, что вряд ли может быть превзойдена при коллективном, либо государственном способе управления. Например: при резкой социализации немецкой химической промышленности, в лучшем случае, удастся сохранить на том же уровне достигнутый уровень производительности труда и темпы прогресса. Наемные рабочие при этом получают в свое распоряжение лишь ту часть прибыли, которая не идет на развитие производства и направляется на удовлетворение потребностей сверх необходимого.

Конечно, процесс реорганизации, вынужденно проводимый крупным капиталистическим производством, подтверждает проницательность марксистской (и вообще реформистских течений прошлого века) критики анархической конкуренции, и пред­ставляет собой существенный шаг в сторону рацио­нальной системы производства, которая не зависела бы от слепого эгоизма ничтожного меньшинства; но именно поэтому теряют действенность и актуальность привычные обвинения Маркса, равно как и его уче­ние о социалистическом движении, подталкиваемом капиталистической анархией, которая полагается не­излечимой. Тот же опыт войны и послевоенного периода опрокинул марксистские прогнозы. Революция свершилась в России, самой отсталой стране, а самая развитая — Соединенные Штаты — вышла из кризиса с минимальными потрясениями. Другой пример, Англия. В течении десяти лет одна десятая часть ее трудоспособного населения не имеет работы. Это чудовищное явление во времена Маркса привело бы к хаосу в общественной жизни или к попытке революции с экспроприаторскими устремлениями. Сейчас же ничего подобного не происходит. Иной уровень жизни населения — то есть его отрыв от грани прожиточного минимума (Маркс считал это

[92]

неосуществимым) — позволил Англии противостоять кризису. Несмотря на это, капиталистический режим имеет много серьезных недостатков и не только экономического характера; войны и классовая борьба омрачают его облик. Но необходимо оценивать всю картину, а не одни ее темные стороны; марксисты же находятся в плену своего предубежденного отношения; в картине современного мира они отыскивают отрицательные черты, которые могут подтвердить пессимизм Маркса. Тому примером их отношение к рационализации производства. Они не понимают, что по-настоящему прогрессивные формы капитализма не так уж далеки от тех форм, которые приняло бы социалистическое производство. Разница заключена не в самом производстве (как у Маркса), но в области распределения и нравственности. Капиталистическая рационализация производства несет многие черты, общие с социалистической; и огромные различия духа и намерений кажутся меньше, если смотреть на практические результаты. Сегодня уже можно принять, что переход от одной в другую может осуществиться мирно и постепенно, сохраняя достоинства первой и постепенно усиливая их достоинствами второй. Но для осуществления этого процесса необходимо, чтобы социалисты сошли со старых позиций априорной критики и обратили серьезное внимание на новую капиталистическую действительность.

Для того, кто жаждет конструктивной деятельности, было бы опасным заблуждением упорствовать в противопоставлении чистой, идеальной социальной формы (социалистическое общество) форме целиком и полностью прикладной (современное капиталистическое общество). Теоретически, чистые формы, по определению, выше прикладных. Теоретически, даже абсолютный либерализм — ньютонова гармония индивидуального эгоизма, воспетая Бентамом — способен обеспечить максимум коллективного благосостояния. Необходимо перейти от теории к практике и смириться с неизбежностью разочарований.

[93]

Жизнь преисполнена противоречий и неизбежности, и создает лишь относительные ценности.

Идеальная форма общества, к которой аппелируют марксистские социалисты, возникла как ре­акция ума и сердца из анализа пороков, нравственной и материальной нищеты фазы развития капитализма, уже пройденной наиболее развитыми страна­ми. В той мере, в которой капитализму удалось разрешить проблемы и противоречия, на которые указывал Маркс, либо выполнить постулаты социалистов его школы, марксистская критика является пройденным этапом. Сто лет назад картина рационализированного производства, вырванная из зависимости по прихоти личного эгоизма, была в высшей степени привлекательна. Сегодня, когда перед глазами пример рационализации крупной капиталистической индустрии, ее обаяние сильно уменьшилось и лишь приверженность к устаревшим общим местам теории и незнание новой экономической действительности может сохранить ее в глазах европейских социалистов.

В дискуссии между Марксом и ланкаширским ткачом, либо литейщиком из Бирмингема пальма первенства, бесспорно, досталась бы Марксу. Несмотря на издержки, именно он, а не его противники, опережал время и верно видел пути экономического прогресса. Но представьте себе сегодня диалог ортодоксального марксиста с Фордом и вы почувствуете, что все его обвинения и требования в области производства отскакивают от стены достижений Форда. И марксист оказывается вынужден перевести свои обвинения в область нравственности, отстаивать у пугающего единообразия и нивелирующей дисциплины стандартизированного производства качественные ценности, нравственные факторы, право рабочего на ум и самостоятельность; одним словом, сделаться либералом и возвратиться к старым формулировкам утопического социализма и анархического бунта. Ирония истории поистине безгранична!...

[94]

Слабой стороной современных социалистов оказывается невосприимчивость к развитию действительности, постоянное обращение, в том числе для объяснения своих представлений об идеальном обществе, к ситуациям и событиям, уже пройденным, привлечение старых и избитых аргументов, имеющих очень слабое отношение к современной экономической жизни. Им следует понять, что устаревших уже утверждений о неоспоримом преимуществе производства, лишенного стимула материальной заинтересованности, уже недостаточно. Им следует снизойти до детального изучения жизни и привести решения в соответствие с задачами, идеи с фактами. Им нужно, в конце концов, принять к сведению необъятный опыт рабочих движений, накопленный в последующие десятилетия, и прежде всего, опыт русских.

России на 12-ом году революции едва удалось достигнуть предвоенного уровня производства, в сельском хозяйстве уровень остается ниже. Лучшим, самым организованным предприятиям далеко до уровня производительности труда на соответствующих предприятиях стран капитализма. Психика рабочего не смогла измениться — как это признают сами Советы — с желаемой и предусмотренной быстротой, так что после первого периода буквального приложения коммунистических формул им пришлось вновь включить большую часть старого дисциплинированного механизма, с вытекающими иерархическими и материальными различиями. Если бы исполнение оптимистических предсказаний старых социалистов зависело лишь от действий незначительного меньшинства, в котором преобразования предприятий из частных в государственные пробудило чувство ответственности, которое англичане называют чувством ответственности перед обществом. Но судьба производства определяется средним уровнем восприимчивости и способностей масс; уровнем, который крайне медленно поддается изменениям, что требует

[95]

напряженного повседневного труда по их воспита­нию. Об этом свидетельствует, с другой стороны, разнообразный итальянский опыт в области сельскохозяйственных кооперативов. На десять удачных экспериментов приходится десять провалившихся. И те, которые удаются, удаются благодаря замечательной самоотверженности руководства, десятилетним усилиям и жертвам, к которым призываются без различий и вся масса тружеников.

Имея перед глазами Россию, социалист больше не может смотреть на рационализацию производства с наивностью и утопизмом. Она ясно показала — вне зависимости от диктатуры — какую огромную роль в рационализации играют политика и психология. Русский пятилетний план определяется политическим критерием поощрения промышленного производства и укрепления пролетариата, основы режима, в ущерб сельскому хозяйству и основной массе населения. Цены на промышленную продукцию искусственно завышены, что снижает покупательную способность слоев крестьянства. Уже распределение средств несет на себе влияние политики, учитывая прежде всего развитие тяжелой и сырьевой промышленности — очевидные экономические выгоды обдуманно приносятся в жертву политической догме, искусственным образом создаются противоречия, которые вполне можно назвать классовыми. Крестьянин больше не страдает под гнетом крупного землевладельца, которому должен был отдавать часть урожая; но сегодня он обязан сдавать эту часть представителям государства, городских слоев, в виде резкого ограничения его покупательной способности.

Опыт России — это наглядный урок всему мировому социализму: революция, резкое потрясение всей системы производства при последующей попытке восстановления организации промышленности на рациональной основе, ведет за собой ужасный кризис, который тем ужаснее, чем выше был уровень развития и отработанность финансового и промышленно-

[96]

го механизма, и который несет неисчислимые жертвы и лишения поколению, свершившему революцию. Рай закрыт для поколения революционеров. Оно будет трудиться и терпеть лишения ради детей. Но — и это узловой вопрос — осознанно ли огромные массы русского пролетариата пошли навстречу лишениям? Если бы они предчувствовали заранее, если бы знали заранее — как знают сегодня пролетарии других стран, имея перед глазами их опыт — в свете будущих несказанных мучений поддержали бы они так же активно революционное движение, партию полной и решительной национализации? Если да, следует признать, что русский рабочий класс обладает великой нравственной силой, героической готовностью к самопожертвованию, которые могут быть свойственны лишь немногим избранным. Это также значило бы, что он может принять концепцию жизни, прямо противоположную утверждаемой марксизмом. Повторяю, имея перед глазами опыт России, революционной пропаганде больше не дозволено управлять массами с помощью картины легко достижимого коммунистического рая. Они должны повторить призыв Гарибальди — и до него, Аспромонте: я обещаю вам голод, страдания, смерть, — и, оставив прежнюю платформу марксизма, апеллировать прежде всего к нравственным идеалам.

[97]