Кризис мышления.

Кризис мышления.

Кризис мышления

Мондольфо завершает — надеюсь, лишь на время — историю итальянского ревизионизма. История, увы, печальная. Двойной поток критики казалось, окреп, но не смог дать реальные результаты, повлиять на массы, пропитать скрижали партийной программы. Подобно рекам пустыни, он заглох и затерялся в неведомых подземных путях и часто это были пути невежества, равнодушия, неискренности, плоского утилитаризма.

Партия, освободившись от двойной ереси, правой и левой, единодушных в беспристрастной оценке

[66]

марксизма, тем самым выключила из игры самые молодые, живые и духовно независимые силы; вопрос о кризисе марксизма больше не поднимается, как если бы был окончательно разрешен. Продолжается бодрое обсуждение научного социализма; собственные выводы подкрепляются невразумительными цитатами из Маркса, «Капитал» навеки провозглашается великой и неприкосновенной книгой социализма — но действительного углубления, осознания учения более не происходит. Революционеров обуяло то ли лицемерие, то ли верхоглядство, реформистов — слабость. Социалистическая элита, в столь короткий промежуток времени вышедшая из заговорщицкой тени деятельности к свету парламентских трибун, ощутила себя пленницей первоначальных лозунгов и религиозных потребностей толпы. Каждый пассивно предался движению, которое теперь шло по собственным законам, значительно отличавшимся от провозглашенных доктриной, и остерегался определять положение своего корабля, чтобы не обнаружить критического состояния соседнего. Создалось столько направлений «истинного марксизма», сколько было тенденций; изобретались более-менее мудрые «интегралистские», «центристские», «унитаристские» формулировки, дабы избежать раскола и столкновения на съездах с группами революционного меньшинства. Самые съезды из смотра живых и деятельных сил все больше сводились к академическим собраниям, на которых обсуждалось все, что угодно, лишь бы не затрагивать жизненных проблем движения. Менее, чем за двадцать лет потрясающие откровения Маркса свелись к монотонному хору повторений. Слова произносились прежние, но дела были скудны; дух мельчал и заражался утилитаризмом. Никто почти в душе не верил апокалиптическим пророчествам. Самое Слово превратилось в букву, вера в ритуал, мятежник в начетчика. После 1908 года интеллектуальный и нравственный кризис приобрел столь тревожный характер, что немногие лучшие предста-

[67]

вители социалистического движения — Ригола, Саль­вемини, Модильяни, пытались — но тщетно — обратить на него общее внимание. Тот же Турати предупреждал, что силы партии ослаблены и числом и значением, жизнь кружков малоподвижна, мысль не­определенна, пропагандистский жар выкипел и все пребывает в расслабленности. Это был общий прогрессирующий паралич; забастовка немногих умов, сохранивших потребность в деятельности. Молодежь — я имею в виду интеллигенцию — шла за кем угодно, но не за идеями социализма, который в теплице джиолиттизма казался интеллектуально за­вершенным и лишенным истинной страсти. Моло­дежь увлекалась Кроче, зачитывалась журналом «Воче», интересовалась либерализмом, футуризмом, на­ционализмом, христианством, но не социализмом. Социалистическое движение ее больше не интересовало.

Когда я спросил у одного из самых ярких пред­ставителей социалистического движения того време­ни, в чем были причины этого явления, то получил сверхдетерминистский ответ, показывающий неспо­собность многих людей отдавать себе отчет о причи­нах перенесенного поражения. Молодые интеллектуалы — ответил он мне — почти все буржуазного происхождения (впрочем, как и мой собеседник), влились в наши ряды и повернули от социализма наивного, романтического, исполненного энтузиазма, но не эффективного, к прозаическому, но деятельному этапу борьбы за заработную плату, думая больше о бумажниках своих отцов. Похожим образом высказывался Лонгобарди, пусть с большей сложностью анализма, в своей книге «Подтверждение марксизма».

Теперь это суждение кажется нелепым: более полемическим заострением или подведением итогов четкого осмысления проблемы. Глупо представлять, что именно между девяностыми годами девятнадца­того столетия и первым десятилетием двадцатого существовали молодые энтузиасты, способные по-

[68]

жертвовать ради идеала личными интересами, своей карьерой. Рисорджименто явило много примеров подъема страстей и самопожертвования молодежи, и не было в действительности руководимо мелкой заинтересованностью буржуазии в объединении. И после тысяча девятисотого года разве не было примеров самоотвержения из соображений, которые никто не смог бы назвать эгоистическими? Наоборот, и это общее мнение, в поколении, которое оказалось принесено в жертву войне, отмечался рост нравственной неудовлетворенности и нетерпимости, потребность, хорошая или плохая, выйти из существования утонченного и рассудочного, посвятить душу и тело делу — какому бы то ни было — возвышающему над мелкими страстями обыденной жизни.

Если молодые мыслители и потеряли интерес к социализму, то не потому, что вдруг все стали утилитаристами и филистерами. Напротив, это случилось именно потому, что социалистическое движение, его лидеры, самый дух потеряли большую часть первоначального этического заряда. Не стоит полагать, что от молодых ускользнули затруднения и нечестность лидеров движения, преступное легкомыслие, с которым они надеялись преодолеть «кризис марксизма». Молодежи присуща потребность верить в благородство, чистоту, ясность исповедуемых идеалов. Идти на сделку с собственной совестью по примеру многих, либо уклоняться от призывов и упреков разума, храня внутреннюю скорбь под двусмысленной формулой, ей чуждо. И глубокое отвращение вызывает у нее бормотание газет и социалистических книг, в которых не видно сильной яркой мысли и нравственного огня. Эта нравственная нетерпимость сочетается с растущей интеллектуальной нетерпимостью по отношению к догматическому и материалистическому марксизму и еще более по отношению к позициям наиболее крупных представителей официального социализма и самой партии.

Новое поколение, поколение идеалистов, во-

[69]

люнтаристов, прагматиков не понимало материалистического, позитивистского, наукообразного языка предшествующего поколения. Представители последнего, пусть и пытаясь постигнуть внутренние причины такой реакции, закрылись в сектантском и слепом непонимании и глумились над новыми веяниями, заранее отрицая непозитивистский социализм и называя философов-идеалистов прислужниками буржуазии. Уже на съезде в Риме было торжественно объявлено, что программа партии несла «характерный отпечаток демократического и позитивистского социализма», так что примкнуть к ней подразумевалось принять именно эту философию. Наряду с партийным билетом требовалась справка о философской благонадежности: и у кого не все печати были в порядке, кто не выражал полного восхищения Кан­том или Спенсером, Дарвиным или Ардиго, тому устраивали головомойку, объявляли бойкот, отказы­вали в гражданстве — пока заинтересованное лицо, задыхаясь от такой обстановки, не устремлялось к более свободным берегам и более широким горизонтам. Если хотя бы позиции старого поколения оставались крепкими, сохранили истинную страсть и глубо­кое убеждение, но нет, они были сильно поколеблены серьезной критикой со стороны молодежи. Вера и критика несовместимы; и эту критику, мощные опровержения ортодоксального марксизма и позитивизма, никто больше не стремился победить серьезными аргументами, разве что легковесной иронией и глупыми обвинениями.

Так получилось, что старшее поколения ничего не поняло в тайной муке молодого, а молодое покинуло старое, увенчавшее себя славой движение, обозначив разрыв, оказавшийся роковым для судьбы итальянского социализма; роковым, ибо в нем были заложены многие из причин будущего поражения.

Единственной практической попыткой обновления внутри партии перед войной была попытка Муссолини. Авантюрист в культуре не меньше, чем в

[70]

политике, он не обладал цельной и связной мыслью и достойными интеллектуальными интересами; его лихорадочная жажда деятельности и власти была нацелена на одно: утверждение собственной персоны. Идеи, ценности, убеждения были для него значимы лишь постольку, поскольку могли послужить способом удовлетворения амбиций. Но, обладая незаурядной интуицией, он — почти единственный — почувствовал, что старые социалистические позиции не удовлетворяют потребностей молодых и объявил, что сможет обновить их вовлечением идей идеализма с одной стороны и прагматического и бергсонианского волюнтаризма — с другой. При всей своей аморальности и крайней поверхностности революционных позиции, ему удалось за короткое время переманить к себе огромную часть социалистической молодежи и овладеть партией. Победа Муссолини в значительной степени объясняется закостенелым консерватизмом старшего поколения руководящих кадров социалистического движения; они, конечно же, осуждали это внезапное и абсурдное возвращение к повстанчеству в бланкистском духе, но не были в состоянии противопоставить ему конструктивной программы, которая отличалась бы широким и перспективным видением проблем жизни Италии. Их реформизм, испорченный борьбой за победы на выборах и за мелкие социальные реформы, выражал, или казалось, что выражал, глубокий скептицизм, — точно не веря уже в идеалы своей молодости, они еще не решались в этом признаться.

Нельзя сказать, что в эти годы среди молодежи не было реалистических течений, способных питать реформизм мужественный и деятельный, Но они систематически подавлялись и устранялись. Самым характерным примером остается «Унита» Сальвемини, которой удалось собрать вокруг себя настоящий генеральный штаб молодежи социалистической ориентации: это новое доказательство того, что причины были не в отходе нового поколения от социализма, но

[71]

скорее в неспособности партии соответствовать требованиям нового поколения. Утверждалась настоятельная необходимость программы действий, которая по­ставила бы на место борьбы за реформы преимущественно экономического характера (которая занимала лишь часть рабочих), борьбу на крупные политические реформы, преобразования, выражающие всеобщие интересы (реформа налоговой системы, таможенного обложения, административная, военная), единственно могущие породить в народе политическое сознание — это необходимое условие зарождения современной демократии. Сальвемини часто увлекался постановкой проблем и в конце концов впал, из-за любви к конкретности, в излишний проблематизм. Но нет сомнений, что он точнее кого-либо другого поста­вил диагноз кризиса, точившего основы итальянского социалистического движения.

Действительно, в последние предвоенные годы это движение было интеллектуально мертво. Его оживлял разве что стимул саморазрушения, подтверждением чему служит то, что ему удалось сплотить против себя все молодежные течения. Он сделал так, что интеллектуальная отрицательная реакция на марксизм совпала с течением антидемократическим, антипарламентским, что применительно к Италии обозначало как раз антиджолиттизм. Реформистский социализм, оторванный от действительности и согла­шательский, был отождествляем с вырождающимся парламентаризмом; влияя на эту реакцию, утверждаясь в ней и извлекая из нее новую мощь, питались революционные течения, от Сореля до Муссолини, и течения националистические, которые впоследствии, соединившись к началу войны, послужили потен­циально источником фашизма.

Позиция партии во время войны, с ее несчастливой формулировкой «ни саботировать, ни соглашаться», свидетельствует о неуверенности и духе компромисса.

Война смела, подобно лавине, хрупкое здание

[72]

интеллектуальных построений. В лихорадочный послевоенный период, с его головокружительной сменой действительности, все жили сегодняшним днем и только обратный дренаж вынес на поверхность все шлаки и отбросил из жизни самые жизнеспособные элементы.

Рядом с немногими, но твердыми представителя­ми старой руководящей группы не было и намека на молодую активную энергию. Все шли теперь по ста­рой колее, предчувствуя конечное поражение, но неспособные избежать его. И вот уже семь лет как никакого движения вперед и опустевшие поля заросли плевелами и слабые прежние голоса не могут достичь нашего слуха.

Необходим в конце концов мощный интеллектуальный толчок, который вывел бы итальянских социалистов из состояния идеологической пассивно­сти, вынудив их мыслить самостоятельно и завоевы­вать тяжким собственным трудом, поисками, сомне­ниями новые ценности, которые пришли бы на смену слепой вере в мистические достоинства марксистских и материалистических рецептов.

Время пришло. Даже социалистическая Церковь требует нового свободного анализа и отказа от всяческих догм.

[73]